Черная жемчужина

«У тебя убийственная логика, Вахрушина, ты все, что угодно, доказать можешь», – сказал Сергей Силыч, наш преподаватель истории, после того как я ему как дважды два доказала, что любой человек, который позволит себе заболеть и пропустить работу, есть уклонист и враг народа, потому что наша страна нуждается в здоровых работниках физического и умственного труда, а если человек заболел, значит, он ставит палки в колеса строительству социализма. В тот день как раз было родительское собрание, и я сама слышала, как наш директор говорил моему отцу, что я готовый инструктор райкома партии, меня надо на агитационную работу выдвигать. Отец глаза вытаращил, а дома рассказал про это матери, а она заплакала. Да и отец, вместо того чтобы гордо посмотреть на свою дочь, то есть на меня, как на достойного представителя будущего поколения, смотрел как-то странно.

– Ты бы это, Ленка… – наконец сказал он сдавленно. – Ты бы потише… Не перегибай палку, не впадай в крайности. А не ровен час, на меня на стройке бревно упадет, слягу я с переломанными конечностями или вообще с проломленной башкой. Что скажешь? Что я враг народа?

– Нет, – усмехнулась я, – я скажу, что враг народа тот, кто допустил, чтобы на тебя скатилось это бревно. Десятник, бригадир или кто там…

– Ленка! – всхлипнула мать. – Да ведь твой отец и есть десятник!

– Да ведь он сам на себя не станет бревно скатывать! – чуть не заорала я, дивясь отсталости и непонятливости старшего поколения.

Нет, все-таки крестьянские корни очень тянут мою мать назад, в прошлое – в замшелый мир устарелых представлений, в бездну отсталости, косности, нежелания воспринять новое, светлое всей душой и всем сердцем!

Но я о чем начала рассказывать? Я начала рассказывать о том, как мы с Тонькой Шаманиной спорили.

– Конечно, умею я считать, – ответила я спокойно. – Вот я и считаю, что три комнаты на троих – это сильно жирно получается, когда нас четверо в одной.

– Ленка, сколько в вашей комнатке метров? – спросила Тонька.

– Откуда я знаю? – пожала я плечами. – Надо в жилтовариществе спросить… или у отца.

– Никого не надо спрашивать, я и так скажу, – отмахнулась Тонька. – В вашей комнате тридцать квадратных метров. То есть на вас на каждого приходится примерно по семь с небольшим, так?

– Ну? – пожала я плечами, чуя какой-то подвох.

– А у нас вот какой метраж: в отцовом кабинете – двенадцать метров, в родительской спальне – семь, в моей боковушке – пять. Ты же знаешь, что там только кровать помещается. И столик откидной. И табуретка. И больше шагу не шагнуть. Не зря папа эту боковушку называет каютой.

– Ну и что? – угрюмо спросила я, хотя уже чувствовала, куда она клонит.

– Да то, что на нас троих приходится двадцать три метра. Раздели на три. Столько же на человека, сколько и у вас! Чуточку больше семи метров!

– Знаешь что? – зло сказала я. – Это подло! Подло в наше время, когда мы еще не можем преодолеть наследие проклятого прошлого, когда тысячи, десятки тысяч трудящихся лишены самого необходимого и ютятся в тяжелейших условиях, когда и три метра на человека – это много, подло гордиться той роскошью, в которой ты живешь!

Тонька посмотрела на меня сверху вниз, потом вздохнула и сказала:

– Правильно тебя называют – начетчица безмозглая. Павлик Морозов в юбке.

И ушла.

Главное, она так это сказала, будто быть Павликом Морозовым, героем-пионером, убитым кулаками за то, что не позволил капиталистам укрывать хлеб от Советской власти, – это невесть какой грех. А кто меня начетчицей называет?! Вранье! Меня все уважают. Начетчики – это я даже не знаю, что такое, это слово какое-то церковное. Старорежимное, так и видишь беззубую старушонку, которая бубнит над Библией или еще какой-то столь же вредной и опасной, контрреволюционной литературой.

Я смотрела ей вслед и думала, что убила бы ее, эту буржуйку. Нос задрала, что ее отец ИТР, с которыми сам Сталин велел обращаться бережно и внимательно. Не она ж сама ИТР! Зато ее мать кто? Из купеческих! Вылезли из своего Горбатова, нашли себе мужей-инженеров! А мой отец – трудящийся пролетарий, я уже родилась, когда он доучивался в школе и техникум заканчивал. А мать моя из крестьян, сейчас – домохозяйка. Я агитатором буду. И пусть тогда Тонька позадирает нос! Я живо выведу ее на чистую воду! Ее мелкобуржуазную сущность мигом разъяснят. И семью их уплотнят. Поселят в одну комнату. А вторую отдадут нуждающимся. Въедет сюда какой-нибудь герой Гражданской войны, который героически сражался против белополяков, или на Перекопе, или против банд атамана Антонова. Вот это будут соседи, я понимаю!

А Тонькину боковушку, которая останется свободной, пусть отдадут мне. Ну что проку с Тоньки, она там Тургенева, дура, читает – и плачет над книжкой. Это же ужас… когда еще не везде изжиты последствия голода, унесшего столько жизней, плакать над книжкой! Или над этой дурацкой арией Надира, которую иногда по радио передают. Нет, мне боковушка гораздо нужнее! Я там буду готовить свои доклады. Доклады, которые изобличают врагов народа!

* * *