Черняховского, 4-А

А между тем, были ведь, и продолжали появляться те, кто и на воле, и оказавшись в заключении, говорили и писали то, что думали. О них мы узнавали случайно и с большим опозданием — как, например, я об Анне Барковой.

Ещё за два года до своего первого ареста, а было их три, эта женщина, поначалу принявшая революцию и кому первый нарком просвещения Советской России Луначарский предрекал славу лучшей русской поэтессы, писала:

  …Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов:
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.

   С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай…

Эти и подобные им строки стоили ей четверти века пребывания в заключении. Впервые услышал я о ней от Володи Чалкина, а вскоре случайно познакомился с самой Анной Александровной в одном приятном доме недалеко от Москвы, который с удовольствием опишу в последующих главах.

Не молчали и некоторые другие, кто, в отличие от Барковой, не заслужили похвалы Луначарского: Варлам Шаламов, Осип Мандельштам, Юрий Домбровский, ставшие известными писателями и узниками Гулага (главного управления лагерей Советского Союза). Не молчали и более скромные их собратья и сёстры по свободолюбию и литературному творчеству: Алла Зимина, автор и исполнитель песен и будущая мачеха Ларисы Богораз, познакомившаяся в ссылке с её овдовевшим отцом, тоже арестантом, и вышедшая за него замуж; Евгения Гинзбург, создатель знаменитого «Крутого маршрута»; Лев Разгон, Михаил Кудинов, Лазарь Шерешевский, Семён Виленский, Давид Кугультинов… (Упоминаю тех, кого достаточно хорошо знал и знаю.) Последний осмелился, когда весь его калмыцкий народ выслали на Алтай, выразить в стихах своё робкое недоумение и, уже находясь в ссылке, был тут же арестован и отправлен намного дальше — в Норильский концлагерь…

А вот стихи Лены Соболь, ещё одной из тех, кто не сподобился молчать, — ученицы десятого класса московской школы. Написанные в защиту арестованного учителя истории, они стали основным обвинительным документом для ареста самой Лены по уголовной статье 58.10 (антисоветская деятельность). Не могу не привести эти неумелые строки, от которых в горле ком:

   Десятый класс. Огонь горит.
Держась за спинку стула,
Учитель, лысый и сутулый,
О диктатуре говорит.
И если б он ещё полслова
Добавил в свой урок,
В ком есть хоть грамм чего святого,
За партой усидеть не смог:
За ним пошли бы в омут, петлю…
Но вот… Другой урок…
И новый педагог…
Я в кабинете — свет горит.
Вопрос. Ответ. Вопрос.
Мне кто-то сутки говорит
О нём… Идёт допрос.
У диктатуры вид кровав:
Зрачки — и те в крови.
— Каких свобод? Каких там прав?
Забудь стихи! Порви!
И отрекись от этих дней!..
— Нет, прочь Иуды гнусь!
От этих дней,
От их огней
Я век не отрекусь!..

Больше не хочу, не могу цитировать! Опять покатился по накатанным (не мною) рельсам. Хватит же, наконец!..

Все эти мысли (и строки) пришли намного позднее — после того, как мы с Юлием давно уже вернулись из Грозного, куда нас позвала Раиса Ахматова — из показавшегося странным города, в который только-только начали возвращаться коренные жители; из города, больше похожего на прифронтовой. Нет, не прифронтовой! Я немало видел их во время войны, и Грозный даже на первый взгляд резко отличался: у жителей не было радости ни в глазах, ни в голосах. Не было ощущения спокойствия — куда там! На улицах, в трамваях и автобусах, в столовых и магазинах царило напряжение, от которого становилось не по себе.

Помню, в одной из столовых, куда мы зашли с Юлием поужинать и где были одни мужчины, наступила вдруг неприятная тишина, все уставились на нас. И тут к нашему столику подошёл высокий стройный человек. Он вежливо поздоровался и негромко сказал, что нам следует быть осторожней и не заходить, особенно по вечерам, в подобные места. Потом попросил разрешения сесть и представился: Махмуд Эсамбаев, артист. Судя по тому, как на него смотрели, как обращались к нему, он пользовался здесь признанием и почётом. В будущем Махмуд стал всемирно известным танцором, а сейчас только-только вернулся, как все чеченцы и ингуши, из ссылки, где работал в киргизском театре оперы и балета. (Таких ссыльных, как он, иногда умели ценить.)