Черничная ведьма, или Все о десертах и любви (СИ)

Меня привезли в клинику, и отец начал лечение. Сначала это было электричество, потом новейшие препараты… сейчас я понимаю, что он боялся. Он хотел меня исправить и боялся погубить. Не потому, что я был его сыном — потому что никто не дал бы ему другой объект для исследования. Один из его коллег, замечательный хирург, предложил операцию: удалить эту опухоль через нос.

— И что же ваш отец? — спросила я, уже зная, каким будет ответ. — Он согласился?

Саброра грустно рассмеялся.

— Конечно! Тогда он окончательно исправил бы меня. Отец перевез меня в другую клинику, и я смог оттуда сбежать в ночь перед операцией. Не хотелось, знаешь ли, сделаться идиотом и ходить под себя, тот хирург был отличным врачом, но я ему не верил, — Саброра сделал паузу и добавил: — Как я вообще мог кому-то верить, если мой отец бил меня током?

— Кто-нибудь мог за тебя заступиться? — спросила я, запоздало заметив, что перешла на «ты». Впрочем, какое уж тут может быть «вы», если человек доверяет мне настолько, что рассказывает настолько глубокие и личные вещи. — Мама, другие родственники? Друзья семьи?

— Мать умерла, рожая моего младшего брата… умерла вместе с ним. Особенных друзей у нас не было, да и то сказать — это были друзья моего отца, а не мои. Гвидо, конечно, горевал и переживал за меня, но отец просто рассыпал бы его, если бы он осмелился вмешаться.

Мне представился маленький мальчик, который в одиночестве бродил по комнатам и коридорам угрюмого старого дома — мальчик, которому не с кем было поговорить, которого некому было защитить. Сердце сжалось от сочувствия и тоски.

— И ты сбежал, — прошептала я. Саброра усмехнулся, но теперь в его усмешке было торжество. Я словно наяву увидела, как он прячется в огромном мусорном ящике среди отбросов и грязи — вот ящик вывозят за пределы клиники, мусорщик цепляет его крюком и волочет прочь: тогда Саброра поднимает крышку и выскальзывает на свободу.

— Да, сбежал. Пришел в полицию, рассказал все, как было, и добавил, что покончу с собой, если меня вернут отцу. Меня, конечно, вернули бы, но так совпало, что в тот момент в отделении отирался журналист, собирал материал для статьи… он все услышал и сказал, что статья обязательно будет, и в ней напишут и обо мне, и о работе в полиции. Так что меня отправили в приют, потом в школу инквизиции, так что к отцу я уже не возвращался. Потом отец прислал мне письмо с родительским проклятием. Я ему не ответил.

Когда он закончил рассказ, я неожиданно поняла, что стало совсем темно. На улице зажглась цепочка фонарей, кто-то из слуг заглянул в сад и, убедившись, что мы просто сидим на скамье, ушел обратно в дом. На душе было сухо, пусто и очень горько. Мне было жаль мальчика, которого изувечил единственный родной человек. Мне было невыносимо стыдно из-за того, что я почти заставила его рассказать мне об этом.

Но я хотела надеяться, что ему стало легче. Пусть хоть немного, но легче — теперь рядом с Сабророй был человек, с которым он смог разделить свою боль.

— Как ты думаешь, может ли наша ведьма быть душевнобольной? — спросила я. — Может быть, твой отец ставил на ней эксперименты? И теперь она преследует тебя, чтобы отомстить?

Саброра одарил меня снисходительным взглядом. Посмотрел на коробку, тихо стоявшую рядом, так, словно только сейчас вспомнил о торте.

— Я не наводил справок о его исследованиях, — признался Саброра. — Я вообще ничего не хотел о нем знать.

— Знаешь, что? — сказала я. — Пожалуй, нам с тобой очень нужно сделать еще одну вещь перед чаепитием. Одну очень важную вещь.

Мы вошли в дом — в столовой накрывали поздний ужин, судя по запаху, рагу из кролика с овощами, Гвидо неторопливо поправлял одну из ламп, и я обратила внимание на небольшую лесенку, на которой он стоял. Когда дворецкий спустился и отряхнул руки, то я сказала:

— Гвидо, помогите нам, пожалуйста. Поможете?

Кажется, Саброра понял, что я хочу сделать — и меня радовало, что он даже не пробует сопротивляться. Он просто стоял, молчал и смотрел куда-то в свое прошлое: возможно, в тот день, когда вернулся в этот дом и подошел к портрету своего отца.

— Разумеется, госпожа Эрна, — Гвидо с достоинством улыбнулся. — Что нужно сделать?

— Снять тот портрет, — я указала на картину, повернутую лицом к стене. — В сад мы ее сами вытащим.

Гвидо с искренним удивлением посмотрел на хозяина дома. Саброра держался так, словно смотрел на какую-то ведьму, которая горела на костре — и ему нравилось то, что он видел. Дворецкий перевел взгляд на меня и спросил:

— Вам потребуется что-то еще?

— Жидкость для розжига, — решительно ответила я. — У вас есть?

— На кухне найдется.

Саброра стоял молча; когда Гвидо вернулся и, протянув мне темно-зеленую бутылку с вонючей жижей и картонную коробку с длинными каминными спичками, пошел к лесенке, то инквизитор произнес:

— Незачем вам туда лезть, Гвидо. Я должен сделать это сам.

Его слова согрели меня. Меньше всего я хотела, чтобы ему было плохо. Занозы, которые заставляют тело и душу гнить, нужно вырывать с корнем — и лучше поздно, чем никогда.