Черниговка

– Да что вы тут такое удумали! – В голосе женщины прорвалось раздражение. – Хочет человек поступить по-божески, принять в дом дитя… Покажи ребят, мне выбрать надо.

Голос ее звучал властно, и по всему было видно, что она привыкла не просить, а приказывать.

– В восемь часов вечера соберем совет. Приходите, милости просим, – повторила я.

– А что старый человек будет бить ноги по второму разу, это тебе без интереса?

– Ну, – послышался вдруг голос Тони, – если старый человек может целый день торговать на рынке, значит, может и пройтись лишний разок.

Гостья резко повернулась, отыскала глазами Тоню.

– Молоко на губах не обсохло… – Гневно взглянула на меня: – Хорошо же ты их ростишь, голубушка! – и, высоко подняв голову, пошла к дверям.

– Ох, Тоня! Удружила, нечего сказать.

Я вышла следом за старухой. Она не стала меня слушать. Сама открыла дверь и захлопнула ее за собой, даже не оглянувшись.

Я снова пошла в столовую. По дороге меня перехватила Тоня. Стараясь сдержать слезы, она сказала:

– Галина Константиновна… извините…

Мне было жаль ее, но я понимала, что такие слова, обращенные к чужому и старому человеку, простить нельзя.

– Извинить тебя должен тот, кого ты обидела.

– Я знаю, что и вас обидела.

– Ты должна будешь извиниться перед ней.

– Нет! – закричала Тоня. – Она спекулянтка, знаю я ее, не буду я перед ней извиняться, я ей правду сказала!

– Если ты считаешь себя правой, зачем же извиняться передо мной?

– Потому… потому… Я не могу, когда вы сердитесь! – ответила она, вдруг заливаясь слезами.

– Ладно, Тоня. До вечера.

Это был для меня самый трудный разговор. Я по себе знаю, помню: в детстве просто нельзя взять в толк, почему это плохо – сказать правду. А как вежливо скажешь человеку, что он лгун, или доносчик, или вор? С той поры я выросла большая. Но в глубине души понимала – ничего я не сумею сказать Тоне такого, что убедило бы ее.

Однако все повернулось не так, как мы ждали. Задолго до восьми часов к нам пришла заведующая районо Калошина и привела с собой давешнюю посетительницу. Та глядела еще суровей и неприступней, чем прежде. Калошина сказала:

– Познакомьтесь, Галина Константиновна, это Дарья Федоровна Коршунова. Мы хотели бы зайти к вашим малышам. Я обещала показать их Дарье Федоровне.

Коршунова метнула в меня короткий, быстрый взгляд: «Что, начальству отказать не можешь?»

У детей был полдник. Они сидели за длинным низким столом, на маленьких стульях, изготовленных нашими столярами.

Перед каждым стояла миска с кашей, те, что постарше, ели сами, а маленьким помогали Наташа и Женя, дежурившие всегда вдвоем.

Дети были так поглощены едой, что почти не обратили на нас внимания, только Павлик заколотил ложкой по миске и, упоенный этим стуком, засмеялся.

Калошина обошла стол, наклонилась к одному, к другому:

– Вкусная каша? А ты что же плохо ешь? Ну-ка, разевай рот пошире.

Коршунова стояла у стены и разглядывала детей. Она останавливала на каждом свой тяжелый, пристальный взгляд и смотрела долго, спокойно.

– Если этого? – сказала она Калошиной, указывая на Петю.

– У этого мальчика жив отец, он на фронте. На усыновление мы можем отдавать только круглых сирот, – вполголоса сказала я.

– А этот? – спросила Коршунова, снова не глядя на меня и обращаясь только к Калошиной.

– Про Юру никаких записей нет, мы ничего о нем не знаем. Мы пока не можем его отдать.

– А этот?

– Павлик – круглый сирота…

– Вот его мне и надо! – с торжеством сказала старуха.

– Мы сами все оформим, Галина Константиновна, вы не беспокойтесь, – пообещала Калошина. – Надо будет только…

– Я уже сказала товарищу Коршуновой, что без решения совета детского дома ни один ребенок от нас не уйдет.

– Ну что ж, – тотчас согласилась Калошина. – Нет ничего проще. Собирайте совет, я думаю, мы найдем общий язык.

– Женя, – сказала я, – собирай в столовой совет. Все, кто хочет, могут остаться.

– Иди, иди, без тебя управимся. Иди, говорю! – Валентина Степановна отобрала у Жени ложку и присела рядом с Алешей-Леночкой.

Когда мы вместе с Калошиной и Коршуновой вошли в столовую, там были уже все в сборе. Ребята сидели за столом, каждый на своем обычном месте. Один Шура примостился у печки. Он со сноровкой опытного истопника подкладывал дрова. В комнате было тихо, слышался только треск огня.