Черниговцы. Повесть о восстании Черниговского полка

После сражения под Малоярославцем Сергей отделен был во вновь сформированный отряд генерал-адъютанта графа Ожаровского, мужа Лизоньки, старшей сестры Муравьевых-Апостолов. В начале ноября он участвовал в сражениях под Красным, за что награжден был золотой шпагой с надписью «За храбрость». С Матвеем он расстался в Малоярославце и снова встретился с ним в Вильне, после изгнания французов. Сергей жил на правах родственника в доме графа Ожаровского. Здесь же остановился и Матвей после прибытия, вместе с гвардией, в Вильну. Он был встречен с восторгом. За обедом шел оживленный разговор: пили вино, говорили о предстоящем заграничном походе. Граф Ожаровский, пользовавшийся особым доверием императора, говорил о его твердом решении добиться низложения Наполеона. Лизонька с сияющим видом поглядывала на обоих братьев и обменивалась улыбкой с Сергеем, как будто имея с ним какой-то общий секрет.

После обеда Сергей повел Матвея к себе и показал письмо от отца. Иван Матвеевич сообщал о своей женитьбе на Прасковье Васильевне Грушецкой, внучке фельдмаршала князя Долгорукова. Он начинал с того, что его «разбитое сердце нуждается в участии близкого существа», вспоминал с умилением о «незабвенной Аннете», распространялся о неоценимых качествах своей новой подруги, приводил строчки из Горация и Овидия[21] и заключал фразой: «Итак, да свершится воля неба».

Матвей, ни слова не говоря, вернул письмо брату. А Сергей, глядя с улыбкой на Матвея, сказал:

— Я рад за папа и от всего сердца желаю ему счастья.

Владычество Наполеона в Европе было поколеблено. Пруссия, а затем и Австрия присоединились к России. Война продолжалась.

В апреле 1813 года русские войска вместе с пруссаками заняли Дрезден, столицу Саксонии, которая держалась еще союза с Наполеоном. После этого было заключено перемирие.

Семеновский полк стоял биваком около Рейхенбаха, где был штаб главнокомандующего Барклая де Толли. Между палатками шныряли торговки с пивом, колбасой и пирожным. Упитанные немцы в тирольских шляпах с пером и краснощекие немки в капорах приходили послушать русских песенников и радостно хлопали в ладоши, когда какой-нибудь солдат, скинув кивер, лихо откалывал трепака и так дробно частил ногами, что рябило в глазах. Вечером весь бивак сверкал огнями. Повсюду зажигались костры. Туманными пятнами желтели освещенные изнутри палатки. Треньканье балалаек, песни, хохот и крики — все сливалось в веселый гам.

Матвей помещался в одной палатке с Якушкиным и капитаном Чичериным, молчаливым молодым человеком. По вечерам к ним заходил прапорщик Чаадаев — «красавчик Чаадаев», как его называли в полку.

Это был изящный юноша, почти мальчик, с серыми глазами и нежной, как у ребенка, кожей. Товарищи немного посмеивались над его «кокетством» (даже в бою он был одет безукоризненно, как на параде), но уважали его необыкновенную образованность и ясность ума.

Бивак кругом гремел весельем, а в палатке шла беседа.

— В устройстве русских мозгов, — насмешливо говорил Чаадаев, — есть какая-то странность. Я знал одну богомольную барыню: она посылала своего дворового верхом за просфорой, а потом, на той же лошади, отправляла на съезжую сечь, потому что, видите ли, просфора оказалась черствой. Воображаю, как он возвращался верхом после порки! Мужики и господа стоят друг друга: никто не замечает бессмысленности рабства.

Якушкин, лежавший на походной койке, повторил слова Радищева:

— Крестьянин в законе мертв, но жив будет, если того захочет.

— Захочет ли? — отозвался Чаадаев. — Вы думаете, что русский человек еще умеет хотеть? Взгляните на эти тупые, покорные лица — разве вас не поражает их странная немота?

Якушкин сделал нетерпеливое движение. Чаадаев продолжал, слегка оживляясь:

— В нашей крови, должно быть, есть что-то враждебное всякой мысли, всякому движению вперед. Равнодушное презрение ко всему, что есть долг, справедливость…

— Чаадаев, — с негодованием прервал Якушкин, вскакивая со своего ложа, — в вас нет ни капли любви к отечеству!

— Любовь к отечеству — прекрасная вещь, — хладнокровно отвечал Чаадаев, — но я знаю нечто еще более прекрасное…

— Что же может быть прекраснее любви к отечеству? — снова вскричал Якушкин.

— Любовь к истине, — с ледяным спокойствием отрезал Чаадаев.

— Вы думаете, что истина у вас? — горячо возразил Якушкин. — А кто спас Россию? Разве не народ, о котором вы говорите с таким презрением?

Залихватская песня ворвалась в палатку. «Ходи, изба, ходи, печь, хозяину негде лечь», — заливался чей-то визгливый тенор. Слышался сопровождаемый гиканьем и свистом топот пляски.

— Народ спас Россию от Наполеона, вы говорите, — сказал Чаадаев. — Почему же он не может спасти себя от позорного рабства?

Капитан Чичерин, до сих пор молчаливо сидевший в углу, вдруг подошел к Чаадаеву, чуть не опрокинув по дороге шандал со свечкой, стоявший на бочонке около Чаадаева.

— В-вы б-благородно мыслите, — проговорил он, заикаясь. — Действуйте же! Об-богащайте нас с-сокрови-щами г-гражданственности…