Черно-белая радуга (СИ)

Филипп мог часами не выпускать из рук фотоаппарат, а потом, проявив плёнку, заявить, что столько

времени было потрачено впустую. Он гнался за чем-то, искал, но не находил.

Он обожал говорить, а я был благодарным слушателем, молчаливым, внимательным, сливающимся

с фоном.

Я узнал, что цель его жизни — один-единственный кадр, ради которого живёт настоящий творец.

Любой творческий человек в конце пути подводит итоги своей деятельности, и если он не находит

то самое, лучшее, единственное, настоящее, значит он бездарно прожил отведённое ему.

Создание шедевра — цель творящего.

И не имеет значения, как оценят это другие, важно лишь то, что ты сам понимаешь — да, это оно!

Мы на протяжении всей жизни пытаемся понять, в чем её смысл, а Филипп знал это, как прописную

истину, — смысл его жизни в том, чтобы найти один-единственный кадр... а потом и умереть не

жалко. Он вообще не боялся смерти. Он боялся не успеть найти и познать своё собственное

совершенство. Он видел прекрасное во многом, в том числе и во мне, но всё это было не тем.

Я не любил Филиппа, — нельзя любить того, кого не понимаешь, — но я определённо восхищался

им. Я никогда не питал иллюзий на счёт его чувств ко мне — я был его проектом, в чём-то

прекрасным и в какой-то степени даже совершенным, но не его искомым смыслом жизни.

Мне не было обидно. Я привык к тому, что Филиппа мне не понять.

Я был слишком приземлённым, а он лишь иногда спускался ко мне, чтобы запачкаться, но после, поднявшись, вновь очиститься, отмыв всё до последнего тёмного пятнышка.

Он был особенным для меня в каком-то духовном понимании, но не в физическом. Мой реальный

мир разительно отличался от искусственного, созданного в моей душе Филиппом. Наши пути

пересекались лишь там.

Моё восхищение им уступало место обычной и привычной жизни, как только за моей спиной

захлопывалась дверь его квартиры-студии. Всему должно быть своё место.

Мы ходили на сборища «неземных», но я, как прежде, оставался сторонним наблюдателем, взирающим на происходящее из своего угла, а Филипп, напротив, врывался в толпу, сверкая

бледной, холодной, но прекрасной звездой, выделяющейся на небосклоне.

Я с улыбкой смотрел на его поклонников и поклонниц, стремящихся урвать каплю божественного

внимания. Когда-то и я сам с благоговейным трепетом следил за каждым его движением, но не я

поднялся к богу — он снизошёл до меня. Я всё-таки стал особенным, хотя никак не добивался этого.

Что-то свыше решило всё за нас.

Я привык к «трескотне» фотоаппарата, вспышкам и часто нацеленному на меня объективу. Я не мог

отказать Филиппу в его слабости. Мне даже было приятно и лестно, что он считал меня достойным

своих творений.

У нас не было причин для ссор, потому что мы оба понимали, что наши отношения иные, нежели

они понимаются в общепринятых нормах общества. Отчасти и поэтому я чувствовал себя не вполне

нормальным, что уж говорить о Филиппе, к которому слово «нормальность» вообще нельзя было

отнести ни под каким видом...

Нам могут встречаться разные люди, порой порицаемые обществом, а порой, наоборот, восхваляемые им, но лишь мы сами можем решить с точки зрения собственной, а не навязанной

морали, кто они для нас и какие они. Нельзя судить о человеке по чьим-то словам и домыслам. Если

ты не можешь самостоятельно разобраться в том, кто для тебя какой-то человек и каков он в твоём

представлении, тогда ты ничтожество, жалкая тварь и отродье , ошибочно считающее себя

личностью. Никто, кроме тебя самого, не разберётся в твоей душе — посторонний непременно

заплутает в этих закоулках.

А общество? Общество не всегда диктует истину. Общество, пользуясь своим большинством, навязывает удобное и угодное ему.

Ты сам себе истина, и лишь ты можешь договориться со своей моралью и совестью. Если в тебе

заложена гниль, вряд ли общество очистит тебя от неё, и убить добродетель в тебе общество может

только в том случае, если ты слаб и не способен бороться за самого себя, предпочитая сдаться и

плыть по течению вместе со всеми.

Мы с Филиппом не хотели быть заключёнными в установленных рамках общества, мы обходили

стороной эти рамки, если они противоречили нашим нормам. Нет, мы не устраивали никаких бунтов

и революций, потому что они тоже своего рода рамки, мы просто жили. Жили так, как хотели этого

мы. Мы были массой и одновременно не были. Мы просто оставались собой, что в наше время почти

редкость.

Если бы я мог изменить прошлое, я прожил бы его точно так же и во второй раз, потому что мне не

о чем жалеть. Было и плохое, и хорошее, но оно было, и это нельзя перечеркнуть и забыть, ведь тогда

я не стал бы тем, кто я есть.

Странно, но я даже не сразу заметил, что не видел Филиппа уже долгое время. Наверное, в этом и

была прелесть наших отношений — никто никому и ничего.

Я пришёл на вечер «неземных» только потому, что это стало привычкой, может, вредной, но

привычкой.

Ничего не изменилось: те же сонные лица, затуманенные глаза, тихая музыка, клубы дыма, очередной оратор, вещающий с импровизированной сцены — никаких перемен.

Я стоял в своём обычном уголке и внутренне расслаблялся, когда ко мне подплыло неопределённого