Черно-белое кино

Как я спал на войне, в трескотне и в полночной возне,
на войне, посреди ее грозных и шумных владений!
Чуть приваливался к сосне – и проваливался. Во сне
никаких не видал сновидений.
Впрочем, нет, я видал. Я, конечно, забыл – я видал.
Я бросался в траву между пушками и тягачами,
засыпал, и во сне я летал над землею, витал
над усталой землей фронтовыми ночами.
Это было легко – взмах рукой, и другой,
и уже я лечу (взмах рукой!) над лугами некошеными,
над болотной кугой (взмах рукой!), над речною дугой
тихо-тихо скриплю сапогами солдатскими кожаными.
Это было легко. Вышина мне была не страшна.
Взмах рукой, и другой – и уже в вышине этой таешь.
А наутро мой сон растолковывал мне старшина.
– Молодой, – говорил, – ты растешь, – говорил, – оттого и летаешь…
Сны сменяются снами, изменяются с нами.
В мягком кресле с откинутой спинкой и белым чехлом
я дремлю в самолете, смущаемый взрослыми снами
об устойчивой, прочной земле с ежевикой, дождем и щеглом.
С каждым годом сильнее влечет все устойчиво – прочное.
Так зачем у костра-дымокура, у лесного огня,
не забытое мною, но как бы забытое, прошлое
голосами другими опять окликает меня?
Загорелые парни в ковбойках и в кепках, упрямо заломленных,
да с глазами, в которых лесные костры горят,
спят на мягкой траве и на жестких матрацах соломенных,
как убитые спят и во сне над землею парят.
Как летают они! Залетают за облако, тают.
Это очень легко – вышина им ничуть не страшна.
Ты был прав, старшина: молодые растут, оттого и летают.
Лишь теперь мне понятна вся горечь тех слов, старшина!
Что ж я в споры вступаю? Я парням табаку отсыпаю.
Торопливо ломаю сушняк, за водою на речку бегу.
Я в траве молодой (взмах рукой, и другой!)
засыпаю, но уже от земли оторваться никак не могу.

Вдовы