Черно-белое кино

И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними, стали от этого поздними.
Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.
Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.
Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами.
Как я их скину со счета? Две у меня за плечами.
Были ранения ранние. Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание.
Я все нежней и осознанней это люблю поколение.
Жесткое это каление. Светлое это горение.
Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили.
После победы – служили. Лучших стихов не сложили.
Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.
Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.
Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.

Мои возраст

Не такой я и старый. А выходит, что старый.
Сколько в жизни я видел? Много разного видел.
Я дружил еще с лампой, с керосиновой, слабой.
Был тот свет желтоватый, как птенец желторотый.
Разбивались безбожно трехлинейные стекла.
А достать было сложно эти хрупкие стекла.
Нас за стекла наказывали. Нас беречь их обязывали.
Их газетой оклеивали. Или ниткой обвязывали.
Как давно это было! А давно ли то было?
А когда ж электричество вдруг меня ослепило?
А приемник детекторный? А экран звуковой?
Самый первый, с дефектами, но уже звуковой.
Вот настолько я старый, хоть не так уж и старый.
Все во мне уместилось, улеглось, умостилось.
Керосиновой лампы трехлинейные меры.
Электронные лампы на орбите Венеры.

Кое-что о моей внешности

Я был в юности – вылитый Лермонтов.
Видно, так на него походил,
что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов!
на дорогах, где я проходил.
Я был в том же, что Лермонтов, чине.
Я усы отрастил на войне.
Вероятно, по этой причине
было сходство заметно вдвойне.
Долго гнался за мной этот возглас.
Но, на некий взойдя перевал,
перешел я из возраста в возраст,
возраст лермонтовский миновал.
Я старел, я толстел, и с годами
начинали друзья находить,
что я стал походить на Бальзака,
на Флобера я стал походить.
Хоть и льстила мне видимость эта,
но в моих уже зрелых летах
понимал я, что сущность предмета
может с внешностью быть не в ладах.
И тщеславья – древнейшей религии —
я поклонником не был, увы.
Так что близкое сходство с великими
не вскружило моей головы.
Но как горькая память о юности,
о друзьях, о любви, о войне,
все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! —
где-то в самой моей глубине.

Земля