Черно-белое кино

А хозяин уже нес дымящиеся манты на расписном глиняном блюде размером с велосипедное колесо. Но и это было не все, впереди маячили лагман и вареная баранина… Я не рассчитал дыхания и сошел с лыжни. Алим вытряхнул из пустой корейской бутылки пружинистую черную змейку и запустил ее в непочатый литровый пузырь ледяной “Столичной”. Я ощущал вину перед “мамой”.

– А ты не помнишь, какие стихи мама читала в кишлаке? Алим снял фартук, взялся за бутылку.

– Сурочка, тебе налить немножко?

– Как скажешь, Аурелио, – по-девичьи засмеялась Сура. Присказку из трофейного фильма любила повторять и моя мама. Мне нестерпимо стало жалко Суру: СПИД затормозили, ну неужели с Альцгеймером сраным справиться нельзя?!

Алим прочитал на фарси короткое стихотворение, перевел:

– “Зашей себе глаза. Пусть сердце будет глазом. И этим глазом мир увидишь ты иной. От самомнения решительным отказом ты мненью своему укажешь путь прямой”. Комол, мой предок.

– Это Джалал-ад-Дин Руми, тринадцатый век, – сказал Тимур, сосредоточенно глядя в тарелку.

Сура погладила сына по плечу.

– Юра, не спорь с папой.

– Я не Юра, Юра – Сергей Евгеньевич.

Сура, проверяя услышанное, посмотрела на меня, потом на сына, снова на меня.

– Мальчики, а что же вы совсем не пьете? – сказала она не своё (ей не нравилось, когда Алим выпивает), задумалась, глядя на нас чистыми глазами, и ушла полежать.

Непривычная загородная свежесть с Москвы-реки пахнула в комнату, подсвеченный Белый дом на том берегу казался сказочным дворцом.

Мне хотелось поговорить о Коране, но пороху на умный разговор не было.

На прощание Алим подарил мне книгу Бободжана “Таджики”.

– Господин Лауэр – ваша трость. – Тимур подал мне забытую палку, как жезл, двумя руками.

– Благодарствую. Вообще-то я не Лауэр, а Каледин. На худой конец Беркенгейм – если по отцу.

– Как вы сказали?.. Беркенгейм?.. Значит, вы родственник Карла Маркса.

– В смысле?..

– Московский купец первой гильдии Моисей Соломонович Беркенгейм женился на девице Коган – родственнице матери Карла Маркса. От брака родились пять сыновей и две дочери: Леон, Абрам, Григорий…

– Это деды мои! – воскликнул я. – Двоюродные…

– Сведения почерпнуты из генеалогической таблицы музея Карла Маркса, город Трир, Германия.

– Сереженька… – сочувственно вздохнул Алим, – он никогда не ошибается. Поедем лучше на столетие Бободжана. Попьем-покушаем… На шестидесятилетие к нему Индира Ганди приезжала…

– Индира к дяде не ездила! – сказал Тимур. – Он к ней летал.

Я стал прощаться. Алим протянул мне нерусские деньги.

– Посмотри.

На новой банкноте – Бободжан, полный, важный, чрезвычайно похожий на маму.

– Ишь ты, как его чтут! Алим, скажи мне как коммунист марксисту, почему ты не испохабился при таком братане?

– “Не вечный для времен, я вечен для себя…/Я не для них бренчу незвонкими струнами… ”

– Тоже Руми?

– Баратынский.

Нога под алкогольной анестезией не болела, я похромал к метро.

– До свидания, Юрочка!..

Я обернулся: Сура из окна махала мне рукой. “Таджиков” я читал до утра, как “Тысячу и одну ночь”, пропуская лишь марксистско-ленинские выводы о смене исторических формаций.

Под утро приснился мне сон: я в раю на ковре под яблоней-китайкой, земля усыпана падалицей, источающей винный дух, – всё, как осенью на даче. Вокруг восточные красавицы в прозрачных шальварах… Журчит ручей… Звучат любимые стихи Сельвинского: