Черно-белое кино

Моя мать, Калякина-Каледина Тамара Георгиевна, до распада Союза переводила туркменов и азербайджанцев. На перекрестке веков фильм прервался, но маму по инерции чтили, и на ее юбилей из Ашхабада пришла красная правительственная телеграмма: «Уважаемая Тамара Георгиевна, Леночка Георгиевна, Сережа Георгиевич и Калякин Георгиевич! Мир вам и благословение Всевышнего!..» «Леночка Георгиевна» и «Сережа Георгиевич» — безусловно, мы с сестрой, хотя мы в то же время и «Евгеньевичи», ну а «Калякин Георгиевич» — стало быть, мамин второй муж Иванов Аркадий Дмитриевич, умерший двадцать лет назад.

Я спешил к маме, чтобы заделать телеграмму навечно в рамочку под стекло. По дороге заехал к жильцам, которым жена последние годы сдавала свою квартиру, — тихой, пожилой, интеллигентной чете Гафуровых: востоковеду Алиму и его жене с цыганско-гитарным именем Сурента. На них поступила жалоба от соседей: чета буянит.

На хозяйстве была одна Сура, воздушный зеленоглазый эльф, легкого, бесбытийного нрава. Мне нравились ее веселость, молодое остроумие, финансовая неунываемость и очаровательное кокетство. Но Суру настиг Альцгеймер, болезнь прогрессировала — она называла меня Юрой.

В квартире был погром: паркет выбит, мебель сдвинута, книги на полу. Буйствовал сын Тимур, феноменально способный марксист-философ. Недавно он резко сошел с ума и стал жить на два дома — родительский и сумасшедший. В последнем он сейчас и пребывал. Алим тоже оказался в больнице — от переживаний.

Растерянная Сура смотрела на меня виноватыми глазами, я молча топтался, не зная, что сказать. Сура, вдруг спохватившись, вручила мне увесистую книгу — Коран в переводе мужа, улыбнулась и заплакала.

Трехцветная кошка Соня косилась на меня злобно, как на обидчика: иди отсюда. Я вспомнил, как Алим деликатно просил меня купить ему письменный стол, а я отбрыкивался от ненужных трат. Значит, он все время работал на приступке, как Ленин в Разливе.

Коран я переподарил маме. Ей было с чем сравнить: существовавшие переводы священной книги казались ей невнятными, недоделанными, а последний — стихотворный — обескуражил: «Дожили… Мухаммад заговорил как Джамбул».

Перевод Алима мама прочитала на одном дыхании и поздравила коллегу с долгожданной удачей.

При Советах Коран полвека не издавался. В 88-м году я отыскал в Париже в «подрывном центре» при издательстве «Имка-пресс» нечитаемый экземпляр Корана, отпечатанный на слепом ротопринте и, потея от страха, пронес на груди мимо шереметьевского таможенника.

Читать тот Коран можно было только с лупой и под софитом. Я было взялся за него, ничего не понял и плюнул. Теперь же мама в приказном порядке, через мое «не хочу», ткнула меня в Коран носом.

Алима я знал давно, но незаинтересованно: он всегда был очень вежливый, исправно платил за квартиру, чисто, без акцента изъяснялся профессорски-интеллигентским слогом, обходя, по-восточному, не только грубые, но и просто резкие слова. Невысокий, плотный, смуглорозовощекий, нестарый пожилой человек с голубой сединой — все прекрасно, но немного дистиллированно.

За переводом Корана стоял другой человек, с которым хотелось говорить. Я позвонил Алиму.

Сережа, дорогой, ты хочешь, чтобы я рассказал про свою жизнь, но рассказывать утомительно, позволь, я буду писать. Родился я в 29-м или 30-м году в кишлаке Исписар под Ходжентом. Мой отец, по тем временам уже 44-летний старик, женился на моей маме — 15-летней девочке, двоюродной сестре, чтобы не платить калым чужим. Такие близкородственные браки у таджиков не редки, но даром не проходят: болезнь моего сына — тому подтверждение. Родители мои происходили из рода великого персидского поэта XV века Комола. Отец был знаменитым ткачом, его ткани очень ценились в Ходженте, но с годами он стал лениться и терять заказы…

И мой прадед, Михаил Семенович Каледин был знаменитым ткацким мастером в Иванове. Лентяем, правда, не был, зато слыл легендарным самодуром.