Чернобыль

В исповедях людей реальных, в их рассказах - взволнованных, субъективных, - быть может, не всегда скрупулезно точных, порою противоречивых, не всегда рационально взвешенных, но всегда искренних, - вижу я живой источник народной правды, неприглаженной, не прошедшей через фильтры казенного оптимизма. Отдавая повесть в печать (журнальный вариант повести публиковался в журнале "Юность", N6, 7 за 1987-й и N9, 10 за 1988 г. и в украинском журнале "Вiтчизна", N4, 5 и 9, 10 за 1988 г.), я верил, что читатели поймут и поддержат меня в этих поисках истины.

Иначе и не стоило бы писать.

И действительно, сразу же после публикации "Чернобыля" стали поступать письма читателей.

Много писем.

Письма, хлынувшие в редакции, принесли огромное количество новой, прежде неизвестной мне информации: они существенно расширили мое понимание Чернобыля. В них задавались беспощадные вопросы, содержались точные оценки происшедшего. Была в них злость и ярость, но была и беспримерная доброта, и милосердие, еще сохраненные, к счастью, в глубинах народной жизни. Благодаря письмам я познакомился со многими замечательными людьми, ставшими героями этой книги.

Я получил также немало ценных произведений, посвященных аварии и преодолению ее последствий: повести, дневники, воспоминания, рассказы очевидцев, стихи… Особенно много стихов. Работая над книгой, я старался в меру возможности использовать этот богатейший материал хотя бы в виде небольших отрывков: хочется верить, что будет когда-нибудь предпринято более капитальное издание "Истории аварии Чернобыльской АЭС" - полное и многотомное, без сокращений и умолчаний. И что все подлинные документы времени найдут в нем место.

Пребывая в районах чрезвычайного положения, видя, какое огромное горе неожиданно свалилось на десятки тысяч людей, я часто вспоминал наши "дочернобыльские" литературные дискуссии о современной теме, о настоящем и будущем романа или новеллы, о положительном герое и необходимости "изучения" (!) жизни и прочих вещах, представлявшихся нам тогда такими важными. Какими схоластическими и далекими от этой жизни оказались они там, в Зоне, когда на моих глазах развертывалась невиданная драма, когда человеческая суть - как это было на войне - обнажалась предельно быстро: вся маскировка слетала вдруг с людей, как листва с деревьев под действием дефолиантов, и яркие болтуны, призывавшие на собраниях к "ускорению", к "активизации человеческого фактора", оказывались заурядными трусами и подонками, а тихие, неприметные труженики - подлинными героями.

Взять хотя бы старого пожарного, "деда" - Григория Матвеевича Хмеля, по-крестьянски неторопливый рассказ которого приводится здесь: он и двое его сыновей-пожарных пострадали во время аварии на АЭС и лежали в разных больницах Москвы и Киева, жена была эвакуирована из села под Припятью в Бородянский район и продолжала работать - готовила еду и возила ее механизаторам в поле… Какие наши литературные или бытовые, зачастую мелкие и жалкие, проблемы могли сравниться с драмой этих людей, которые вели себя с таким достоинством? Слушая рассказ рассудительного украинца Хмеля, я почему-то вспоминал гоголевского Тараса Бульбу.

Одно время после того, что я узнал и увидел в Чернобыле, мне казалось, что я уже никогда не возьмусь за перо: все традиционные литературные формы, все тонкости стиля и ухищрения композиции - все казалось мне бесконечно далеким от правды, искусственным и ненужным. За несколько дней до аварии я закончил роман "Причины и последствия", повествующий о врачах лаборатории особо опасных инфекций, ведущих борьбу с такой смертельной болезнью, как бешенство; и хотя некоторые ситуации романа по странному стечению обстоятельств оказались созвучными тому, что довелось увидеть (при несоизмеримости масштабов происходящего, конечно), роман как-то очень быстро погас в моем сознании, отодвинулся куда-то назад, в "мирное время".

Все поглотил Чернобыль.