Черное евангелие

Ее глаза были мечтательно устремлены вдаль.

— Ты знаешь, мы будем летать только до Гонконга. Там нас будут сменять стюардессы-китаянки. А в обратный рейс — через два дня. Эти два дня мы будем совершенно свободны и предоставлены сами себе…

Сэцуко замолчала: она видела себя уже в Гонконге…

А Торбэк думал о своем. Из головы не выходил приказ Ланкастера о том, что Сэцуко должна стать соучастницей в его махинациях. Ведь он так и сказал: «Как только ваша Сэцуко приступит к своим обязанностям, ее тотчас же нужно использовать в соответствии с нашими планами. Надеюсь, она не будет противиться». Господин Ланкастер всегда подчеркнуто называл ее «ваша Сэцуко».

— Когда ты уедешь в Лондон, — сказал Торбэк, — я денно и нощно буду молиться за тебя и писать тебе. Ведь вдали от дома тебе станет очень тоскливо. А читая мои письма, ты будешь чувствовать меня как бы рядом с собой.

— Спасибо тебе, Бэк! Ведь, по правде говоря, я боюсь этого Лондона, боюсь одиночества. Как бы я хотела получать твои письма каждый день. Хотя я буду там и не одна, но бог знает, найду ли себе подругу, — как бы жаловалась Сэцуко, поверяя ему свои опасения, и все время нежно терлась щекой о его шею.

А он утешал ее, и казалось, его слова снимают тревогу с ее сердца.

Итак, Сэцуко принята!

Торбэк поспешил сообщить об этом Ланкастеру.

— Я же вам говорил, что все обойдется, — с едва заметной усмешкой отвечал коммерсант, — через три месяца паша почтовая голубка уже будет летать.

— Правда, она до сих пор не уверена в своих силах, боится оскандалиться с английским в Лондоне, на курсах.

— Ничего, и там все будет в порядке, — уверенно заявил Ланкастер, — не зря ведь претенденток были сотни, а попала она. Насчет языка пусть не беспокоится. Она быстро освоит лексику стюардессы. Гораздо важнее, — тут Ланкастер приблизил свое лицо к лицу Торбэка, — обучить ее другим обязанностям. Но этим придется заняться уже вам.

Казалось, колючий взгляд коммерсанта пронизывает Торбэка насквозь.

— Я, разумеется, приложу все силы…

— Повторяю, от этого зависит не только ваше личное благополучие, но и процветание всего ордена. И еще: все это делается с ведома и согласия отца Билье и епископа Мартини. Надеюсь, вам это ясно?.. Когда ваша Сэцуко едет в Лондон?

— Через неделю.

— Гм, — господин Ланкастер прошелся по комнате, — знаете, пока она будет в Лондоне, вы обязательно пишите ей.

«Как он предупредителен», — подумал Торбэк.

— Это тоже входит в обучение голубя.

Торбэк удивленно поднял брови.

— Вас это удивляет? Понимаете, она должна постоянно чувствовать, что вы с ней. Что вы как бы наблюдаете за ней. Понятно? Иными словами, голубок должен все время ощущать нитку, привязанную к его лапке. И подарки ей посылайте, это поможет держать ее на привязи. Вы не должны исчезнуть из ее сердца.

Взгляд господина Ланкастера стал жестким.

— Любовь, Торбэк, вещь эфемерная. Женщина, оказавшись в новом окружении, иногда не прочь приобрести нового друга. А ведь у стюардесс особенно много соблазнов.

Ланкастер, словно маятник, ходил по комнате взад-вперед.

— Я сделал вашу Сэцуко стюардессой вовсе не ради ее прекрасных глаз. Я человек дела. И если она начнет финтить, мои планы могут рухнуть.

Ланкастер приблизил свое лицо к лицу Торбэка. Казалось, он вот-вот куснет его за пос.

— Я добивался этого места не из какой-нибудь причуды. Этого требует наше дело. А для этого нужно, чтобы она никогда не забывала вас. Поэтому вы должны постоянно держать ее под своим влиянием. Шлите ей все, что сможете. Письма, ваши церковные газеты, почтовые марки и прочую ерунду. Каждые пять дней — посылка или письмо. Это лучший способ держать ее на привязи. Так-то, господин Торбэк.

И на этот раз Торбэк только слушал. Он не проронил ни слова.

В одно ясное утро с аэродрома Ханэда вылетел в Лондон пассажирский самолет. На его борту находились будущие стюардессы.

Толпы провожающих заполнили аэровокзал. Среди них был и Торбэк. Когда самолет оторвался от земли, Торбэк долго еще не уходил с аэродрома. Он смотрел вдаль до тех пор, пока самолет не растаял в небесной синеве.

20

Потянулись однообразные дни, скучные, тоскливые.

Торбэку очень не хватало Сэцуко. Ничто его не радовало, ничто не доставляло удовольствия. Он жил лишь ожиданием весточки из Лондона. Переписка с Сэцуко стала теперь его единственной радостью.

На курсах обучение велось на английском языке. И в каждом письме Сэцуко жаловалась на трудности. Видимо, язык давался ей с трудом.

А Торбэк в каждом письме старался приободрить ее, утешить, придать сил.

«Живем мы в Лондоне в общежитии, — писала Сэцуко. — С утра и до вечера говорим на чужом языке. Я никак не могу угнаться за однокурсницами. Что, если я все-таки провалюсь на экзаменах? Все мои однокурсницы значительно лучше знают язык. Они это понимают и сплетничают за моей спиной. Говорят, что меня приняли по знакомству. Смотрят они на меня, презрительно кривя губы, и стараются не поддерживать со мной дружеских отношений.