Черное и серебро

Я отодвинул пластиковую салфетку с остатками завтрака. Я даже не успел понять, какие чувства вызвала во мне эта новость, дело было в другом: как легко Нора лишала меня всякой реальной возможности повлиять на ее выбор, как резко она заявила, что на самом деле каждый из нас живет собственной, а не общей жизнью. Я пытался сохранять спокойствие:

– Нора, иметь детей или нет, решают, когда речь идет о первом, а не о втором ребенке. Мы молоды, здоровы, с какой стати нам так поступать?

Она на минуту задумалась.

– С той стати, что нам страшно. Очень страшно. По крайней мере, мне.

– Насколько я понимаю, ты уже все решила. Зачем тогда что-то со мной обсуждать? – спросил я. На сей раз мои слова прозвучали как издевка, как взрыв негодования.

Не глядя на меня, она кивнула, поднялась и ушла. Ей не хотелось, чтобы я видел ее лицо. Я был почти уверен, что силы у нее иссякли и теперь она плачет.

Ах, видела бы нас синьора А. в следующие недели! Она бы страшно расстроилась. Когда Эмануэле было почти три года, она настойчиво уговаривала нас подарить ему сестренку (о том, что у нас может родиться мальчик, она даже не задумывалась): не слишком оригинальные педагогические соображения подсказывали ей, что второго ребенка надо рожать в определенные сроки. «Места в доме хватает», – говорила она, словно это было главным препятствием.

Мы над ней подтрунивали: «Бабетта, тебе одного не мало? Ладно, скоро, скоро. Как знать?» – и переводили разговор на другое, вызывая у синьоры А. разочарование. Но она никогда бы не поверила, что, когда все случится, Нора сделает шаг назад.

Однако сейчас синьора А. была как никогда далека. После того, как болезнь стала быстро прогрессировать, где-то в середине июля она переехала к своей кузине Марчелле, у которой ей предстояло прожить последние пять месяцев – в основном лежа на правой половине чужой супружеской постели. Рак пробил еще одну брешь и пробрался в мозг. Общаться с ней по телефону стало трудно – она почти не могла говорить, а чтобы попасть к ней, приходилось преодолевать фильтр, установленный чужими людьми, просить разрешения повидаться, а во время визита быть под неусыпным наблюдением.

Нора не признавалась ни тогда, ни после, что была напугана: от одной мысли, что и вторую беременность ей придется провести в постели, ее охватывал ужас. Месяцы неподвижности ради Эмануэле оставили в ней куда более глубокий след, чем я думал, а ведь теперь рядом с ней была бы не синьора А., а замотанный муж, которому, как я понял тем летом, она не вполне доверяла. С того дня мы оба изливали давно накопившееся, с трудом скрываемое недовольство друг другом, и чем дальше, тем это было больнее и тем труднее было остановиться.

В конце концов задержка оказалась ложной тревогой, но было уже не важно, новость уже возымела действие. Внешне наша семейная жизнь протекала без изменений, подчиненная обычным заботам, но в ней что-то увяло, словно сердце нашей семьи билось тише. И прежде я видел Нору подавленной, расстроенной, сердитой, но никогда не видел ее вялой и равнодушной. Мир, от которого меня больше не защищала Норина живость, вновь превращался в холодную оболочку, в которой я существовал до знакомства с ней. Даже Эмануэле порой казался мне чужим.

– Может, поужинаем сегодня в рыбном ресторане, поболтаем?

– Как хочешь. Я не очень голодна.

– Все равно поехали!

И мы ужинали – сидели рядом, как посторонние люди, и ничем не отличались от семейных пар, которым не о чем говорить и которых мы, с высоты пьедестала нашей близости, всегда жалели.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Что-то ты грустная.

– Я не грустная, я думаю.

– О чем?

– Да так, ни о чем.

– Ты что, нарочно меня пугаешь?

Весь вечер мы заводили друг друга, лишь бы прервать молчание, к которому мы не привыкли. Уцепиться нам было не за что: как бы глупо мы себя ни вели, нам казалось, что мы переживаем первый семейный кризис в истории человечества.

Молодая пара тоже может заболеть неуверенностью, одиночеством, бесконечно ходить по кругу. Метастазы появляются незаметно, наши метастазы быстро достигли постели. На протяжении одиннадцати недель – тех самых недель, когда системы организма синьоры А. постепенно утрачивали свои элементарные функции, мы с Норой ни разу не обнялись, не потянулись друг к другу. Наши тела, лежавшие на безопасном расстоянии, напоминали суровые мраморные глыбы.

В полусне меня мучили воспоминания о тех временах, когда ее тело принадлежало мне, а мое – ей, когда я мог ласкать ее всю, не спрашивая разрешения: провести пальцами по шее, под грудями, вдоль изогнутой линии позвонков, между ягодицами; когда мне дозволялось забираться под все резинки, не боясь ее потревожить, а она, не просыпаясь, отвечала мне, невольно подрагивая. Никто из нас никогда не уклонялся от секса – бывало, мы не занимались им долгое время, потому что не было возможности или сил, но никто и никогда не создавал препятствий для секса. Что бы ни происходило, мы знали, что в нашей спальне нас ждет нетронутое пространство, убежище нежных объятий и ласк.