Черное и серебро

Ироничная фраза о пожилых коллегах – все, что должно избавить меня на несколько месяцев от страха остаться без работы. Тем не менее, для себя я отметил, что появилась надежда на продолжение моей университетской карьеры: на десятые доли процента выросла вероятность переезда в другой город, в другую страну или вероятность достойно сдаться и выбрать не столь благородный жизненный путь.

Мысль о переезде за границу мгновенно нарушает семейный покой. Всякий раз, когда я завожу с Норой разговор об исследовательском центре, где команда молодых ученых занимается чем-то близким моим научным интересам и получает «интересные, очень любопытные результаты»; всякий раз, когда я объясняю ей, что работа с моим научным руководителем что-то во мне убивает и мне лучше избавиться от его влияния (я уверен, что снова стану хорошо спать по ночам), Нора мрачнеет. Она что-то рассеянно бормочет в знак согласия, а потом умолкает, словно умоляя не продолжать.

Когда мы узнали, что она беременна, переезд в Цюрих, где я выиграл четырехлетнюю стипендию, казался делом решенным. Я собирался уехать на несколько месяцев раньше, чтобы Нора родила в Италии, а как только будут оформлены документы на ребенка, мы втроем переедем в самый незнакомый кантон незнакомой Швейцарии. Мы вместе отправились туда подыскивать жилье. Посмотрели три квартиры в районе, где селятся почти все физики, потому что там скорее можно достичь компромисса между новой зарплатой и стоимостью аренды, а еще потому, что там есть кинотеатр. Нора, правда, в квартиры почти не заглядывала. Слушая агента по недвижимости, она механически кивала и поглаживала еще не заметный живот.

Попавшись в ловушку ее странной апатии и собственной неуверенности, закончив осмотр, я стал торопить Нору. Ну что, какая из квартир тебе понравилась больше? Может, лучше пожертвовать квадратными метрами ради дворика, чтобы ребенку было где погулять? Я перечислил все «за» и «против» каждого варианта. Нора слушала и не отвечала. Потом очень спокойно сказала: «Я не могу жить там, где на лестнице пахнет индийской едой. Не могу жить с таким паласом, с таким полом под мрамор. И не хочу гулять с ребенком по этим улицам. Одна».

У нее заблестели глаза, но она не заплакала: «Я знаю, я избалованная девчонка. Мне очень жаль».

Несколько недель мы еще обсуждали возможность переезда, даже когда Нора оказалась прикованной к постели и в нашем доме вовсю хлопотала синьора А., деликатно устанавливая в комнатах и в нашей жизни свой порядок. «Кто знает, какой дрянью там питаются», – говорила она, когда я заводил речь о Цюрихе (в своих рассуждениях синьора А. часто отталкивалась от еды или заканчивала едой, еда была главным событием дня). Я не сомневаюсь, что они с Норой подробно обсудили переезд и отмели эту возможность, но меня они подводили к этой мысли со всей своей женской хитростью. Когда речь идет о нас, Нора часто так поступает, она сопротивляется решительно и одновременно мягко, навязывая свою волю шаг за шагом. Она обставила мою жизнь, которая до ее появления была простой и безыскусной, как обставляет чужие дома.

Обе они дождались того, что я внутренне соглашусь с их решением, даровав мне право объявить о нем официально. Однажды утром я написал по электронной почте письмо: несколько строк, в котором объяснял, что беременность жены протекает с осложнениями и я вынужден отказаться от стипендии. Моего научного руководителя подобная мягкотелость возмутила. «Научные открытия плохо сочетаются с удобной жизнью, а еще меньше – с неудобной женой», – заявил он. На самом деле он радовался моему отказу: было бы сложно быстро найти помощника, на которого он свалит всю работу, которую я выполнял (подготовить несколько десятков диаграмм Фейнмана, прочесть за него курс теории групп, начисто переписать его заметки, а еще числовые симуляции, которые я запускал вечером и проверял ночью… благодаря всему этому он большую часть времени плавал в интернете, лишь изредка подходя к доске у себя в кабинете, чтобы показать мне, как сама алгебра во всей своей беззастенчивой красе струится из-под мела в его руке).