Черное перо серой вороны

— Эх, — вздохнул один из мальчишек, худенький, белобрысый, давно не стриженый, с тонким девичьим лицом, длинными густыми ресницами и большими голубыми глазами, которые смотрели на мир с таким изумлением, точно мальчишка только что появился на свет. На нем были обрезанные до размеров шорт потрепанные джинсы, темная, выгоревшая на солнце футболка, украшенная черепом и костями, кое-где с облупившейся краской, и старые кроссовки. — Надо было и на стене рынка написать то же самое, — добавил он. И пояснил: — А то не все прочитают.

— Ага, напиши попробуй — враз застукают, — возразил ему другой, с чеканными чертами лица и дерзкими черными глазами, — похоже, главный заводила в этой мальчишеской компании. Он, как, впрочем, и все остальные, тоже был одет в потрепанные джинсы, правда, не обрезанные, в футболку и кроссовки. — Из окон полицмейки как раз вся стена видна, — пояснил он. — И камеры наблюдения там есть — сам видел.

— А если за углом? Угол-то не виден.

— А тогда какой толк от этого? Угол-то на болото выходит.

— Зато его видно из окон «Ручейка». Если написать во всю стену, то очень хорошо будет видно, — не сдавался белобрысый.

— Ты, Пашка, не выдумывай, чего не след. В «Ручейке» одни буржуи живут. Позвонят охране рынка или в полицмейку — тебя тут же и сцапают.

— А что, пацаны, если написать на перроне? А? — вступил в разговор третий мальчишка, несколько рыхловатый и одетый поновее других. — Прямо на стенках этих… Как его?.. Ну, где лавочки. Люди едут на поезде, читают, в голове мысли возникают. Может, из Москвы какой-нибудь журналист поедет мимо, увидит, вернется и напишет в газете. Нет, правда, Серый! — все более воодушевлялся мальчишка. — Может, даже президент узнает и заставит Осевкина заплатить сразу за все месяцы.

— Щас, разбежался, — презрительно хмыкнул мальчишка с дерзкими глазами, которого назвали Серым. — Ты, Петька, сперва бы подумал своей головой, а потом говорил. Во-первых, там всегда народ, а ночью фонари светят. Во-вторых, на фиг президенту лезть в дела какого-то Угорска. Отец говорил, что в Москве на эти дела смотрят сквозь пальцы. Рынок — вот что это такое. А на наш рынок пойдешь, так там тебе или дерьмо всучат, или сдачу дадут неправильно. В-третьих… — Серый прихлопнул комара, подумал и решил, что хватит «во-первых» и «во-вторых». И никто его не переспросил, что осталось недосказанным «в-третьих».

А недосказанным было то, что Серому (Сережке Сорокину) отец, Артем Александрович, строго-настрого запретил всякую самодеятельность, согласившись, и то после долгого приставания сына, лишь на гаражи.

Впрочем, сама идея угрожающей надписи принадлежала Сережке же, и по этому поводу они долго спорили с отцом из-за каждого слова, в результате чего и сложилась известная теперь всему городу надпись. Она же точь-в-точь повторилась и на комбинате, исключительно из тех соображений, что Осевкин наверняка воспримет ее как проявление деятельности некой организации, перетрусит и расплатится со своими рабочими.

Однако Артем Александрович, бывший спецназовец, далеко не сразу поддался на уговоры сына. Одно дело воевать в Чечне, где видно, кто друг, а кто враг, и командиры думают за тебя, и совсем другое дело выступать за свои права в своем же городе, когда не знаешь, на кого можешь положиться, а кого лучше обойти стороной. Особенно опасно, когда не видно и не слышно тех, кто действует исподтишка. Не успеешь рта раскрыть, как тебя не станет, или куда-нибудь увезут, что одно и то же. Сколько уже такого было, а никого не поймали, не арестовали и, разумеется, не осудили. А главное, ты не имеешь права легально создать нечто такое, что может противостоять нелегально организованной бандитской шайке Осевкина. Тем более что местной власти до фонаря, платит Осевкин зарплату своим работникам, или нет. Для нее важно, что он платит налоги в городскую казну. И еще, если верить слухам, что-то сверх налога в конвертах местным чиновникам. Но и это еще надо доказать. А кто будет доказывать? Если в самой Москве убивают журналистов и не могут поймать убийц, то что же говорить о каком-то задрипанном Угорске.

— И долго вы будете терпеть такое к себе отношение? — спрашивал у отца Сережка, не опуская своих черных материнских глаз под его взглядом, но всегда в отсутствие матери, работающей главным бухгалтером жилищно-коммунального хозяйства города.

Вот ведь штука — раньше не спрашивал, а тут вдруг откуда что взялось. То ли начитался книг каких непутевых, то ли набрался чего подобного в Интернете. Или подбил кто из взрослых. Уследи попробуй-ка за ними. Вот и семнадцатилетняя Надюшка туда же, будто сговорились:

— Получается, папа, что мы только на мамину зарплату и живем, — корила она отца. — У нее, между прочим, сапоги совсем из моды вышли, а она ведь женщина, к ней люди ходят, она с начальниками общается, с самим мэром. Люди подумают, что раз она так обута и одета, значит работать совсем не умеет. Во-от.

— Да, папа, — поддерживала старшую двенадцатилетняя Любаша, с укором глядя на отца большими серыми — отцовскими — глазами.