Черное Рождество

Салов оживился, взгляд его подернулся масленой поволокой, он подскочил было к девушке, намереваясь помочь ей снять пальто, но глаза ее при виде Салова мигом потемнели не то от гнева, не то от какого-то нехорошего воспоминания, она твердо отвела его руку и отошла к столу, бросив мимолетный взгляд в осколок зеркальца на комоде, который, как и пышно цветущая герань, говорил о том, что в маленьком домике на Николаевской улице в недалеком прошлом жила женщина, и следы ее пребывания еще не успели исчезнуть. В зеркальце отразились два синих Тониных глаза, чуть вздернутый нос и пухлые розовые губы на чистом лице. Чтобы мужчины не подумали, что она легкомысленная кокетка, Тоня поскорее нахмурила брови и отошла от комода.

Хлопнула дверь так, что домик содрогнулся, и, едва протиснувшись под низкую притолоку, вошел мужчина, обветренное красно-бурое лицо которого и старый бушлат говорили о том, что человек этот имеет отношение к морю.

— Кого ждем? — гаркнул он.

— Товарища Макара и этого, нового… — Салов поморщился, — как его… которого прислали…

— Борщевский, — назвала Тоня, — Антон Борщевский.

— Что за птица? — пробасил матрос.

— Прислали неделю назад из Симферополя для подпольной работы, — объяснила Тоня. — Ты, товарищ Кипяченко, на прошлом заседании не был, вот и не видел его. Мандат у него от Крымского подпольного комитета, от самого товарища Мокроусова.

— Фу-ты ну-ты! — фыркнул матрос, но заметил, как неодобрительно посмотрел на него пожилой Семен Крюков, рабочий из доков, и замолчал.

Оставшиеся двое подошли одновременно. Пока товарищ Макар неторопливо снимал в сенях свой белый полушубок, Антон Борщевский, достаточно молодой человек, смуглый, с черными длинными волосами, вбежал в комнату и не здороваясь напустился на хозяина:

— Вы что — с ума сошли?

— А что? — оторопел тот.

— Что вы сделали с окнами?

— Выставил опознавательный знак в виде цветка, как вы говорили на прошлом заседании.

— А занавески, зачем вы задернули занавески?

— Как зачем? Чтобы не было видно, чем мы занимаемся!

Борщевский сел на стул и сложил руки на груди.

— А вы, простите, по профессии — сапожник?

— Так точно, — отвечал Парфенюк, хоть ему и очень не нравился издевательский тон Борщевского.

— Так, стало быть, об эту пору, то есть днем, вы должны работать, то есть сапоги тачать?

— Оно конечно, — не мог не согласиться Парфенюк.

— А как, простите, вы можете работать, если все окна наглухо завешены?

— Ну, мил человек, — лениво протянул Салов, — что ты к нему пристал? Ну, может, он сегодня не работает, может, он в запое…

— А что тогда делаем здесь мы — вся компания? — рассердился Борщевский. — Стало быть, вот как это выглядит со стороны: в домик сапожника поодиночке собираются люди и что-то делают там при задернутых средь бела дня занавесках. Да тут не то что филер из контрразведки, тут самая глупая соседская баба сообразит, что дело нечисто!

В это время в комнате появился руководитель севастопольского подполья товарищ Макар. Росту он был невысокого, но плечи достаточно широкие, и это вкупе с неторопливыми движениями и негромким разговором производило впечатление какой-то скрытой силы. Чувствовалось, что человек этот твердо знает, чего хочет, но вот чего он на самом деле хотел, знал только он один, и никого в свои тайные мысли товарищ Макар посвящать не собирался. Он спокойно разглядывал горячившегося и разговаривавшего на повышенных тонах Борщевского, и в маленьких, близко посаженных глазках его стояло непонятное выражение.

— Товарищи! — воскликнул Борщевский. — По-моему, вы недооцениваете всю важность подпольной работы. Осторожнее надо быть и аккуратнее, соблюдать конспирацию. Не нужно недооценивать контрразведку, там работают отнюдь не дураки!

— Ты к чему это клонишь? — вдруг зарокотал матрос. — В контрразведке, говоришь, не дураки, а мы, значит, дураки?

— А вы, собственно, кто, товарищ? — оглянулся Борщевский. — По-моему, мы раньше не встречались…

— Не встречались, — протянул матрос, разглядывая его в упор. — А жаль. И я, значит, буду Федор Кипяченко.

— Товарищ Кипяченко у нас руководит всей подрывной работой, — вставила Тоня, и от ее свежего звонкого голоса разошлись облака тревоги и неприязни, что начинали сгущаться в комнате. Борщевский протянул матросу руку, и тот пожал ее, чуть помедлив.

— Правильно говорит товарищ Борщевский, — донеслось с порога неторопливое, — аккуратнее нужно к работе относиться. Враг, товарищи, не дремлет. А сейчас раз все в сборе, то закрой, товарищ Парфенюк, двери и занавески отдерни. Пусть все знают, что нам скрывать нечего.

Когда все расселись и отхлебнули чаю, председатель комитета обвел присутствующих внимательным взглядом маленьких, близко посаженных глаз и начал негромко: