Черное сердце

Кто же из них звонит? — соображал Ким. По телефону он пока не узнавал голос, а работавший на КГБ голландец не дал ни описания внешности, ни особых примет.

— Я ждал вас, — после паузы сказал он.

— Я только что прилетел. Мы должны немедленно переговорить.

Теперь это уже был нормальный живой диалог: до этого они лишь обменивались условными фразами.

— Если вы неподалеку, — забросил удочку Ким, — можно было бы встретиться у меня в номере.

— Нет, — после секундного колебания ответил «Валькирия», — не думаю, что это удачная мысль, — в трубке было слышно, как шуршит одежда его собеседника. — Встретимся внизу, в баре «Иль Сент-Мари». Знаете, где это?

Ким великолепно ориентировался в этом старомодном роскошном отеле. Как-то раз ему пришлось ликвидировать здесь одного корейца — кошмарного, иссеченного шрамами руководителя тайной полиции коммунистов, на совести которого были массовые убийства ни в чем не повинных людей.

— Слышал о таком, — солгал Ким: не имело смысла давать собеседнику информацию, которую можно не давать.

— Тогда через пятнадцать минут.

— А я успею добраться? — отрабатывая версию полного незнания местности, спросил Ким.

— Успеете, — картонным голосом ответила трубка. — Если начнете собираться прямо сейчас.

И связь прервалась.

* * *

«Валькирия» — рыжеволосый мужчина, возглавлявший операцию в Эйндховене — повесил трубку телефона-автомата в фойе гостиницы «Хилтон» и повернулся к двум своим спутникам, крепко сбитым брюнетам с немигающими холодными глазами:

— Он придет, — сообщил рыжеволосый по-русски.

— Ты, Петр, — продолжал он на родном языке, — останешься здесь и проследишь за ним. Я хочу знать, насколько точно он следует инструкциям.

Он сделал шаг вперед — это был высокий, очень крупный человек, фигурой напоминающий медведя-гризли:

— А ты, Греков, пойдешь со мной, — и быстрым шагом пересек фойе.

На улице было душно, накрапывал дождь. Чертыхаясь в потемках, Греков залез в машину у подъезда отеля, завел двигатель и, дождавшись, когда на заднее сидение сел «Валькирия», поехал в сторону бара «Иль Сент-Мари».

Члены Совета знали «Валькирию» как Хельмута Маннхайма — под этим псевдонимом он работал вот уже пятнадцать лет, — хотя настоящее имя его было Михаил Иванович Федоров. Еще совсем молодым человеком он великолепно зарекомендовал себя в армии, и его приметил один из дальновидных аналитиков КГБ. Вербовать в прямом смысле слова его не пришлось: Федоров едва не сошел с ума от счастья, когда понял, что ему выпал шанс послужить матери-России в элите военной разведки. Благодаря своим физическим данным, он попал в специальный тренировочный лагерь, один из многих на территории СССР, где его обучали приемам и методам ведения диверсионно-подрывной работы, а затем направили в Германию. Через три года начальство сочло его готовым к настоящей работе. И перебросило в Западный Берлин. Это было в 1968 году.

Кажется, в феврале, вспоминал «Валькирия». Запад оказался скучным и совершенно неинтересным, через несколько месяцев он уже тосковал о родном Урале, его бескрайних заснеженных равнинах и чистом прозрачном воздухе гор — он вспоминал, как ходил на охоту, перепоясанный ремнями, он без труда преодолевал горные склоны, только изо рта, словно острые стрелы, вырывалось горячее дыхание.

А в последние две недели перед назначением у него появилась девушка, молоденькая грузинка с пышными черными волосами и зелеными глазами. Такая юная, такая свежая, с тоской думал «Валькирия». Он до сих пор не знал, что она тоже была агентом КГБ, подставленным ему в качестве последнего испытания на лояльность и верность родине. Михаил Иванович Федоров выдержал его с честью.

Как же давно все это было! Так давно, что он даже забыл ее имя. Но не ночи, проведенные с ней, — их забыть было невозможно.

А потом начальство, следуя раз и навсегда установленному правилу, проверяло его — он, естественно, ничего об этом не подозревал — раз в два года, и это несмотря на то, что он исправно поставлял только первоклассную, надежнейшую информацию. В этом не было ничего личного: начальство и помыслить не могло, что «Валькирия» способен предать СССР. Однако оно свято верило в меры предосторожности и логику.