Черное танго

— Вы сами употребили это слово. Пусть действует справедливость, у нее свои права, нечто большее, чем права, — неукоснительные обязанности. Она должна карать, но справедливость не имеет ничего общего с ненавистью и мщением. Ни ненависть, ни месть ничего не создают: они бесплодны и разрушительны. Пусть же справедливость вершит свое дело, вершит жестко, когда это необходимо, но пусть наше сердце никогда не зачерствеет от этого. Берегитесь этой порчи: иной раз зло, которое ты хотел сокрушить, настигает тебя самого, стоит лишь одержать над ним победу.

— Поздно, я уже стала жертвой этой порчи.

— Не хочу в это верить. По крайней мере, не увлекайте за собой вашего юного кузена, он совсем еще ребенок…

— Ребенок?! Не хотите ли вы, чтобы этот «ребенок» рассказал вам, что он испытал там и — хуже того — что он делал сам? Ребенка, о котором вы говорите, больше не существует, он умер в Маутхаузене, в Бухенвальде, в Освенциме, в Биркенау, в Дахау — у вас есть из чего выбрать. В сердце этого ребенка ненависть, и не я навела на него порчу.

— В аду лагерей я молился за наших мучителей. Дело в том, что, к нашей гордости, мы, французы, принадлежим к нации, для которой невыносимо, недопустимо, чтобы с людьми обращались так, как обращались с нами. Мо только по справедливости, по одной лишь справедливости, мы не имеем права мстить, потому что, несмотря ни на что, они — наши братья, ибо они — люди.

— Перестаньте, я прошу вас, не сравнивайте жертв с палачами. Вы добавляете к моим страданиям непереносимую боль.

— Извините меня за то, что я заставил вас страдать, но как священник я должен вам сказать, что вы избрали ложный путь. Почувствовав свою власть, вчерашняя беззащитная жертва неизбежно станет палачом, если ей не повторить непреложную истину: «Помоги, прежде всего, тому, кто больше всех пострадал», что по сути означает: «Возлюби ближнего, как самого себя».

— Приберегите ваше красноречие. Я ошиблась, доверившись вам. Что могла я услышать от священника, исповедующего религию, которая причинила нам столько зла?

Отец Анри опустил голову, и вид у него сделался очень несчастным.

— Я знаю… Нетерпимость католической церкви к евреям, безусловно, имеет отношение к истреблению этого народа. Но многие из нас просят за это прощения.

— Прощение… Прощение… Вот и все, что вы можете сказать. Возможно, это ваше дело, но не наше.

— Бедное мое дитя!..

— Я не ваше дитя!.. О, извините меня!

Сделав в запальчивости протестующий жест, Сара случайно задела Леа, опрокинув поднос со стаканами, который та несла.

— Ты могла бы быть повнимательнее, — сказала Леа с легким раздражением.

— Мне, право, очень жаль, но святой отец…

— А, я вижу, это один из ваших споров. Я не понимаю, отец мой, почему вы все еще упорно настаиваете, чтобы она вняла голосу разума. Что касается меня, я давно оставила это занятие.

Отец Анри ничего не ответил, он сосредоточенно помогал Саре собирать осколки.

Леа очень привязалась к отцу Анри. Он не отличался ни статью, ни красноречием ее дяди Адриана, но обоих служителей культа объединяла искренняя любовь к людям и тонкое понимание их страданий. Между тем капуцину была присуща какая-то наивность, отсутствовавшая у доминиканца, что-то неуловимо детское. Друг Жана безгранично верил в своего Бога и его любовь к своим созданиям. Вспоминая прогулки по виноградникам Монтийяка, вечера, проведенные вместе на террасе или же в рабочем кабинете ее отца, Леа думала об их долгих беседах, о таинствах божественной любви и о роли человека на земле.