Черное воскресенье (др. перевод)

Когда он получил приказ вернуться в Тель-Авив, он разыскал своих старых приятельниц. Они были по-прежнему милы и доступны. Но он продолжал настойчиво приглашать Рэчел Баумэн пообедать с ним. Она работала по шестнадцать часов в сутки: ассистировала в операционной и занималась пациентами с черепными травмами. В конце концов она согласилась и стала встречаться с Кабаковым у госпиталя, откуда он уводил ее в какой-нибудь ресторанчик поблизости. Обедали они наскоро: Рэчел была измотана, торопилась, и пахло от нее дезинфицирующим раствором. Она была очень сдержанна и оберегала свое «я», свою самостоятельно выстроенную жизнь от посторонних вторжений. Время от времени, поздно вечером, когда заканчивалась работа в операционной, они усаживались на скамью в парке и потягивали коньяк из фляжки Кабакова. Рэчел бывала слишком усталой, чтобы вести долгие беседы, но, сидя вот так в темноте рядом с Кабаковым, большим и надежным, она чувствовала, как ее охватывает ощущение отдохновения и покоя. Пойти к нему домой она не соглашалась.

Однако все это кончилось совершенно неожиданно. Они сидели в парке, и хотя Кабаков не мог видеть этого в темноте, она готова была вот-вот разрыдаться. Четырехчасовая сложнейшая операция на мозге прошла неудачно. Ее пригласили помочь поставить диагноз, так как у нее был опыт работы с черепными травмами. Она подтвердила наличие гематомы в подкорковой области. Арабский солдат, совсем мальчик, семнадцать лет. Повышенное давление цереброспинальной жидкости и наличие в ней крови не оставляли сомнений в правильности диагноза. Рэчел помогала нейрохирургу оперировать. Началось обильное мозговое кровотечение, и мальчик умер. Ушел прямо у нее на глазах.

Кабаков, ничего не подозревающий, веселый, рассказывал ей смешную историю про танкиста, к которому под одежду забрался скорпион. Обезумев от страха, танкист наехал на сборный дом из гофрированного железа и сровнял его с землей. Рэчел молчала.

— Задумались? — спросил Кабаков.

По улице позади них шла колонна бронетранспортеров, и Рэчел пришлось чуть ли не кричать, чтобы он ее расслышал.

— Я думаю о том, что где-нибудь в Каире, в такой же больнице, врачи изо всех сил пытаются разгрести то, что наворотили вы. Ведь вы и в мирное время делаете то же самое, правда? Вы и их партизаны.

— Мирного времени не бывает.

— В госпитале о вас ходят всякие слухи. Вы ведь что-то вроде диверсанта высшего класса, суперкоммандо, верно? — Она уже не могла остановиться, и голос ее стал резким и неприятным. — Знаете, что я вам скажу? Я тут как-то шла через холл гостиницы и услышала ваше имя. Какой-то жирный низкорослый тип, второй секретарь какого-то посольства, выпивал в баре с израильскими офицерами. Он сказал, что если мир и в самом деле когда-нибудь наступит, вас надо будет усыпить газом, как собаку, потому что вы — пес войны.

Молчание. Кабаков не двинулся с места. Во мгле профиль его был почти неразличим на фоне темных деревьев.

Вдруг гнев ее испарился, оставив ощущение пустоты, и сожаления, и боли: как могла она нанести ему такой удар? Нужно было сделать над собой невероятное усилие и продолжать. Она просто обязана досказать эту историю до конца.

— Офицеры поднялись на ноги — все как один. Один из них дал толстяку пощечину, и все ушли, оставив недопитые бокалы на стойке, — несчастным голосом закончила она рассказ.

Кабаков встал перед ней.

— Вам нужно как следует выспаться, доктор Баумэн, — произнес он. И ушел.

Весь следующий месяц Кабаков занимался пренеприятнейшим делом — сидел в конторе: его снова перевели в штаб-квартиру МОССАДа. Здесь в это время проводились срочный сбор и обработка информации об ущербе, понесенном врагами Израиля во время Шестидневной войны. Цель — выяснить военный потенциал противника на случай повторного удара. Шли долгие и подробные опросы летчиков, командиров частей и отдельных солдат. Кабаков и сам проводил такие опросы, сопоставляя собранный материал с информацией, идущей от его людей по ту сторону арабских границ, а затем составлял по результатам сжатые отчеты, которые шли наверх и тщательно изучались начальством. Работа была скучной и утомительной и безумно его раздражала. Рэчел Баумэн вторгалась в его мысли все реже и реже. Он не встречал ее больше и не звонил ей. Зато его пристальным вниманием пользовалась пухленькая сержант-сабра,[30] форменная блуза которой буквально лопалась на пышной груди. Она была живая и сильная и могла бы объездить быка Брахмы[31] без всякой веревки.

Но сержанта-сабру скоро перевели из Тель-Авива, и Кабаков снова остался один. Один — по собственному выбору. Конторская рутина притупила чувства, утомила мозг. Неизвестно, как долго пребывал бы он в этом состоянии, если бы не вечеринка.