Черное воскресенье (др. перевод)

Когда он замолк, им овладело странное чувство: он стеснялся ее, как будто бы позволил себе расплакаться в ее присутствии.

— Сколько лет было Музи? — спокойно спросила она.

— Пятьдесят шесть.

— И последние его слова были: «Сначала ко мне обратился американец»?

— Так он сказал. — Кабакову было не ясно, куда она клонит. И хватит разговоров, думал он, они уже и так слишком затянулись.

— Хотите услышать мое мнение?

Он кивнул.

— Я думаю, весьма возможно, что этот ваш американец — мужчина, белый, несемитского типа, возраст — около тридцати.

— Откуда вы знаете?

— Я не знаю, я предполагаю. Ведь Музи был уже не молод. Я описала образ человека, которого многие люди в возрасте Музи назвали бы американцем. Скорее всего, если бы этот американец был черным, Музи упомянул бы об этом, использовал какое-нибудь из определений расовой принадлежности. Вы все время говорили по-английски?

— Да.

— Если бы это была женщина, Музи скорее всего и сказал бы «женщина». Человек в возрасте Музи и с его этническим фоном вряд ли назовет американцем араба, родившегося в Америке, или американского еврея. Во всех случаях такого рода, если бы речь шла о черном американце, арабе или еврее, Музи употребил бы прилагательное «американский». Существительное «американец» употребимо, лишь когда имеется в виду белый мужчина, представитель большинства населения страны. Вам может показаться, что я доктринерствую, но это действительно так.

Беседуя с Корли по телефону, Кабаков рассказал ему о выводах Рэчел.

— Ну что ж, теперь нам совсем немного надо — всего-навсего отыскать его среди примерно сорока миллионов белых мужчин, — заметил фэбээровец. — Да Господи, не обижайтесь вы, я же понимаю — в этом деле все может оказаться полезным.

Сообщение Корли о том, как идет розыск катера, было совсем не обнадеживающим. Таможенники вместе с нью-йоркской полицией обследовали все верфи на Сити-Айленде и в Нассо, а полиция Суффолка проверила весь портовый бассейн Лонг-Айленда. Полиция штата Нью-Джерси опросила всех владельцев верфей, вплоть до таких легендарных создателей яхт и катеров, как Рыбович, Трампи и Хаккинз. Опросили и менее крупных владельцев верфей и мастеров, которые все еще строили суда из дерева. Никто ни на одной из верфей не смог опознать беглое судно.

— Катера, лодки, яхты… — пробормотала себе под нос Рэчел.

Кабаков не отрываясь смотрел в окно, на летящие за стеклом снежные хлопья. Рэчел накрывала на стол к обеду. Он пытался вспомнить что-то, не прямыми усилиями памяти, а как бы используя боковое зрение, чтобы лучше видеть в темноте. Метод, к которому прибегли, чтобы убрать Музи… Что-то в связи с этим постоянно беспокоило Кабакова. Где это уже использовалось раньше? В одной из десятков тысяч докладных, прошедших через его руки в штабном кабинете МОССАДа в последние пять-шесть лет, упоминалась бомба в холодильнике. Он помнил, что докладная была в папке старого образца, из коричневого картона, со скоросшивателем. Это означало, что она попала на его стол до 1972 года. В 1972 году МОССАД взял на вооружение совсем другие папки, чтобы облегчить микрофильмирование. Еще одно воспоминание — словно вспышка: инструкция, розданная подразделениям боевиков по его приказу много лет назад. О методах установки мин-ловушек. В инструкции объяснялось устройство ртутных выключателей, в то время широко применявшихся арабскими партизанами. Кроме того, там говорилось и об электрических приспособлениях разного рода.

Он уже принялся было сочинять телеграмму в МОССАД, включая в нее отрывочную информацию, какую удалось восстановить в памяти, когда вдруг, неожиданно для него самого, он вспомнил: Сирия, 1971 год. Разведчик МОССАДа погиб во время взрыва в одном доме в Дамаске. Взрывное устройство было небольшим, но холодильник разнесло вдребезги. Совпадение? Кабаков позвонил в консульство Израиля и продиктовал телеграмму. Служащий консульства напомнил ему, что в Тель-Авиве сейчас четыре утра.

— А по Гринвичу сейчас во всем мире — два часа ночи, приятель, — сказал ему Кабаков. — Мы работаем без выходных и не закрываем контору на ночь. Отправляйте телеграмму.

Холодная декабрьская изморось жалила лицо и шею Мошевского, поджидавшего такси на углу улицы. Он пропустил три «доджа» и наконец увидел то, что ему было нужно, — вместительный «чеккер», баржей плывущий в суетливом потоке машин. Мошевский хотел, чтобы в автомобиле было побольше места и Кабакову не пришлось бы сгибать больную ногу. Он попросил водителя подъехать к самому крыльцу дома в середине квартала. Кабаков проковылял к машине и устроился на сиденье рядом с Мошевским. Он назвал адрес консульства Израиля.