Чернокнижник (сборник)

— Сперва в Москве жил, затем за границей… жизнь вел безалаберную! И вот, однажды, познакомился я на вечере у знакомых с молоденькой барышней… Знаете, курочки такие бывают особые, с большущим хохлом на голове, из-под которого только глазки блестят да носик торчит — ну точь-в-точь она. Платье на ней было белое, не то из снежинок, не то из перышек, личико оживленное, веселое, а над ним круглая шапка из черных кудрей.

Разговорился я с ней — будто ранней весной из душного дома на балкон вышел: свежестью дохнуло, чистотой, искренностью… подснежник с черной головкой!.. Звали ее Ирой.

Заварнин пожал плечом.

— Удивительная вещь память!!.. — будто самому себе сказал. — Часто забываешь существенное, важное, а запечатлевается мелочь, пустяк!.. Первое, что мы сделали с ней — пошли танцевать… какая-то монументальная дама играла вальс из «Фауста»… король всех вальсов, не правда ли, он вечная молодость!.. Знаете, что я сейчас вижу?.. — вдруг перебил он сам себя; глаза его были устремлены на окно.

Я невольно посмотрел туда же — за мокрыми стеклами чернела ночь.

— Сад густой, — продолжал Заварнин, — заросль жасминов и из нее глядит небольшой, деревянный особнячок с облупившимися, выбеленными колонками; небо светло голубое, на нем кресты и главы церквей Кремля… Ах, какая прелесть это Замоскворечье! Тогда оно было еще полно такими особнячками и садами. Дворянство познатней, побогаче широко размещалось на Поварской, на Арбате, на Пречистенке; в Замоскворечье жили купцы и небогатые дворяне. А что за красота там под Светлый праздник! Все звонари ждут на своих колокольнях первого полуночного удара с Ивана Великого: как только он проплывет — все сорок сороков московских подхватывают трезвон. Это нечто потрясающее! А на чернети неба, как нарисованные разноцветными, яркими красками, горят иллюминованные купола и башни Кремля…

Часто говорят, что любовь теперь мельчает и вообще идет к вымиранию. Так и быть должно — для нее, для восторженной, чистой любви, нужна обстановка: нельзя дворнику изъясняться в ней иначе, как хлопая по спине даму сердца лопатой!..

Начался у нас роман.

Из родителей ее в живых находилась только мать — добродушная наседка с карими, ласковыми глазами, и брат, Иван, тоже студент, весельчак, балагур и гитарист…

Я это об их доме и саде говорил сейчас!

Сядешь, бывало, в лунный вечер на перилах балкончика, на ступеньках расположатся Иван с сестрой; за сквозным навесом лип месяц в белой зыби облаков купается, сирень благоухает, жасмины; за забором на улице тишина… И вдруг соловей отзовется из кустов; за ним другой, третий. Иван на гитаре им чуть вторит… Или в аллее укроемся… с балкона лампа зажженная за нами следит, стол там накрывают к ужину. А мы, прильнув друг к другу, идем под руку… чувствую, как сердце у нее бьется под легоньким, белым платьем…

Извините, я глупости болтаю!.. — спохватился Заварнин.

— Это ненужно и неинтересно!

— Полноте!.. — возразил я. — Все интересно; пожалуйста, продолжайте!

— Дни летели — и не замечал я их. Много читали, много говорили… одного только слова не выговаривал я — «люблю». Произнеси я его, и мы стали бы женихом и невестой… я это чувствовал, знал, видел и этого испугался! Стал пытаться представить себя в роли мужа. Это значило — отрешение от своих привычек, вечное приспосабливание к другому человеку, отдачу себя до конца дней только этой одной милой, но наивной девочке. Теперь я понимаю, что со мной творилось!.. Я остыл к ней, потянуло в сторону. Женитьба вообще нешуточная вещь, а такая ранняя камень.

И жаль ее было, и больно — Гордиев узел скрутился!

В разгар таких размышлений и переживаний мне пришлось остаться у них ночевать. Случалось это и раньше — я жил очень далеко, у Смоленского бульвара.

Устроили мне, как всегда, постель на синем диване в гостиной, лег я, а уснуть не могу — думы безотвязные в голову лезут, а тут еще месяц полный в стеклянную дверь смотрит. Лежал я, лежал, терпенье наконец иссякло!

Встал, оделся и на балкон вышел.

Было уже очень поздно и сыро; кругом все спало. Спустился я в сад, прошелся по аллее — будто в гроте обрызнутом золотом бродил, — потом к балкону направился; окна темные, за ними занавески тюлевые белели… Иринина комнатка в мезонине находилась — и там ни тени…

И вдруг вижу — какой-то плотный господин стоит на балконе: облокотился на перила, руки поджал и за мной следит; месяц прямо на него светит, голова будто из серебра вычеканена, вся в завитках, брови густые, черные, у переносья слились; усы висят, щеки бритые, одет в халат с разводами.

Я изумился.

— Что за история, думаю?! — кто такой, откуда взялся? Подхожу ближе — лицо как будто знакомое, но чье — хоть убей, не помню!

Поднялся я на балкон, поклонился слегка.

Незнакомец медленно обратил в мою сторону лицо; впалые глаза его светились.

— Вы здесь живете?.. — спросил я, сам не знаю почему.

Ответа не было. Незнакомец повернулся и молча пошел к двери; на ногах его белели носки; вышитые туфли без задков зашлепали по его пяткам. У порога он остановился, оглянулся, погрозил мне пальцем и скрылся в гостиной.