Черноморские казаки (сборник)

Поучившись грамоте на медные деньги, мужик берется за книгу Бытия, читает, читает и начитывается, а иногда и «зачитывается» [38]. Совершив трудное путешествие, с указкой в руке, до последних пределов псалтыри, где начертано: конец и Богу слава, — казак вооружается пером, пишет, пишет и дописывается до чина, или же «записывается». Грамотность в таком роде довольно обширна между черноморскими казаками, и они известны в кавказской армии, как писаки и дельцы. Но эта грамотность, пишущая без препинаний и читающая с трудом, точнее должна быть названа письменностью, про которую некоторый писатель пишет: «чернильная ржавчина точит булат, когда-то страшный туркам и татарам». Просто грамотный человек зовется у казаков «письменным», а пишущий с крючками и без препинаний величается «бумажным» человеком. Бумажных людей в войсковых присутствиях, канцеляриях и комиссиях, и даже в станичных правлениях — много, и перья их скрипят неутомимо, мало уступают скрипу ароб, слышному на закубанской стороне; но печальный опыт показывает, что дело скрипу их не боится и совсем не торопится скрыться в мраке архива, что несравненно лучше быть человеком сведущим, чем бумажно-скрипящим, и несравненно полезнее было бы для общества, если бы молодые годы, посвященные скорописанью, мы отдали ученью. Высказывающий эту истину совершенно далек от мысли сказать чрез нее: несмь якоже прочии человецы. Нет, — он прямодушно сознает, что создан из персти недостатков своего общества, что он сам — «того же теста кныш». И его мелкое и мелкое самолюбие хватают судороги, когда уважение к истине и любовь к родине, — одной малой, как муравейник, и другой великой, как мир, — предписывают ему не брать на кисть светлой краски для изображения вещи темной. Как же мы сделаемся лучшими и как наше положение сделается лучшим, если разумно не сознаем и с честным прямодушием воинов не обличим того, что в нас и у нас дурно? Отцы наши думали сами благоденствовать и нам передать обеспеченное благоденствие в одиночку и втихомолку, в отделе от общества и в тени один от другого; но мы ясно видим ныне, как велика была их ошибка. Вместо благоденствия в одиночку, мы наследовали от них убеждение на опыте, что прочное, переходящее из рода в род благоденствие зиждется только в обществе, а общество скрепляется только обогащением ума сведениями и облагородствованием сердца добрыми стремлениями, — образованием и воспитанием. Неуспешный ход дел в местах, где заключена высшая наша умственная и нравственная деятельность, мы взваливаем на штаты, мы обвиняем их в ограниченности. Но если бы штаты вдруг получили способность оправдываться, что бы они сказали, в свою очередь, про нашу ограниченность? Будем же мало-мальски беспристрастны; пусть стихнет самолюбие, этот недобрый северо-восточный ветер нашей доброй, плодотворной натуры, — пусть стихнет и даст нам прислушаться к голосу воспоминаний нашего детства. Слава Богу и Царю-Отцу — теперь не то; но тогда путь к просвещению, что ныне мерцает отчасти в наших канцеляриях и присутствиях, лежал чрез школу приходского дьяка и чрез писарню земского повытья, где наше робкое детское перо погружалось в обломок бутылки, заменявший чернильницу. Не был он длинен, этот путь, но шел по скалистой и крутой стороне Парнаса, и был усеян тернием титл, словотитл и кавык. От цветущей долины первых игр детства до чернильной вершины войскового Парнаса, считалось три поприща: граматка, часловец и псалтырь. Последний шаг на каждом из этих трех поприщ ознаменовывался триумфом. Школяр, делавший победоносный переходный шаг, являлся в обитель науки в праздничном кафтане и с таким большим, как сам почти, горшком каши, приготовленной с роскошью не в пример обыкновенным кашам. На поверхности горшка возлежали дары наставнику: кусок шелковой материи и медный ключ к дверям дальнейшей грамотности — гривна медных денег [39]. Это лакомое приношение, как для питомцев, так и для воспитателя, без сомнения, осуществляло изречение, приводимое в пример периода уступительного: хотя корень учения горек, но плоды его сладки. Соблаговолив принять дары и совершив обряд поднятия дароносного отрока за уши, выше стола, с пожеланием: «вот какой расти», учитель повелевал ученикам закрыть книги (что исполнялось с живейшим удовольствием), ставил между невкусной умственной пищей вкусную кашу и погружал в недра символического яства ложку — сам и птенцы его. Яство сие снедалось столь благоговейно, что каждая оброненная из ложки крупинка призывала на небрежно ядущего удар грозной тройчатки, — каковая, для сей именно цели, возвышалась в левой руке наставника над головами детей, как меч Дамокла. Бедные невинные существа получали урок, который, конечно, не удерживался у них в памяти, пока наступало время приложить его к делу, урок, с какой осторожностью и умеренностью надлежит пользоваться благами жизни. По окончании трапезы сам наставник возглашал: «едят убозии и насытятся», и выходил из храма Минервы; за ним в шумном шествии ученики выносили пустой горшок и вешали его на самый высокий кол плетня, охраняющего вертоград просвещения от нашествий невежественных животных. Потом, из того же плетня, запасались они палками, и с расстояния, указанного перстом наставника, разбивали сосуд, еще так недавно услаждавший их вкус. По совершении такого, по-видимому, неблагодарного поступка, будущие казаки бросались подбирать черепки, и кто успел нахватать их побольше, тот вящшего удостаивался одобрения из уст педагога. И черепки летели в воздух один выше другого: испытывались упругость и метательная сила детской руки. О, где та творческая кисть, которая воспроизвела бы нам сияющий гордым и вместе добродушным самодовольствием лик куренного ментора — корифея и Пиндара этих олимпийских игр, теперь так далеких от нас, казаков стареющегося поколения!..