Черновик беса

— Ну-с, дорогой мой, что скажите? — вопросил Толстяков, засыпая табак в новый прямоугольный кусок папиросной бумаги. Его пальцы слегка дрожали.

— Насколько я понял, вы считаете, что в романе указан Твёрдохлебов, а подразумевался Сырокамский?

— Это очевидно. Как и то, что «Невская газета» — «Петербургская газета».

— А почтовый конверт последнего письма у вас сохранился?

— Извольте.

— Так-с, — разглядывая штемпели, рассуждал присяжный поверенный, — Письмо отправлено из Петербурга 17-го июня, то есть за девять дней до гибели первого секретаря. Если следовать вашим предположениям, то получается, что преступник заранее знал о предстоящей кончине Сырокамского, так?

— Именно. Мало того, что знал. Он был в ней уверен и потому пишет о его смерти как о свершившемся факте тогда, когда последний ещё здравствовал. — И вы, как я понимаю, не придали значения этому письму и не стали звонить в газету, так?

— Конечно! Я же не придал этому значения. Мало ли сумасшедших на свете!

— Осведомлённость автора о будущем удивляет. Он подробно излагает то, что случится много позже. Однако ни на секунду в этом не сомневается и опускает конверт в почтовый ящик. Поистине дьявольская расчётливость при совершении смертоубийства!

— Вы тоже считаете, что Сырокамского отправили на тот свет? — дрожащим голосом спросил Толстяков.

— Очень на это похоже.

— Послушайте, — встрепенулся Толстяков, — а что, если почтовый штемпель на конверте поддельный и меня просто разыграли? И вторая глава написана уже после пожара в редакции? А? Может всё не так страшно? — с надеждой в голосе вопросил издатель.

— Нет, это настоящая почтовая отметка Петербурга, а уж про сочинскую я и не говорю. Но знаете, даже эти две детали не самые главные доказательства убийства первого секретаря. — Ардашев сделал маленький глоток кофе и продолжил: — Видите ли, с самого начала я усомнился в том, что произошёл несчастный случай. Керосиновая лампа может взорваться только при строго определённых условиях: во-первых, в резервуаре должно быть совсем мало керосина, поскольку для взрыва надобно достаточное количество паров, а не жидкости; во-вторых, горящий фитиль должен упасть в резервуар, а он, как вы знаете, на резьбе и закручивается. Следовательно, для этого придётся вставить фитиль меньшего диаметра и закрепить его таким образом, чтобы через несколько минут он провалился вниз вместе с внутренней частью. Скорее всего, это можно сделать либо с помощью воска, либо, что лучше, с использованием бумаги. Взрыв мог произойти в любой момент, стоило только Сырокамскому поднести спичку.

— То есть вы хотите сказать, что злоумышленник приготовил орудие убийства и просто ждал, когда жертва приведёт его в действие?

— Совершенно верно. Хотя он мог и помочь потерпевшему. Допустим, сам занёс к нему уже переделанную лампу.

— Но зачем он это сделал?

— Если судить по рукописи, то мотив один — отомстить за то, что его оскорбили отказом напечатать роман.

— Господи! Но вам известно, сколько в России развелось новых Шерлоков Холмсов? Этот сыщик теперь уже не проживает в Лондоне. Ему там тесно. Он в Петербурге, Рязани, Пензе, Самаре и Бог знает, где ещё …. Теперь мистер Холмс говорит на русском языке так, что даже сибирские мужики — сплавщики леса — принимают его за своего работягу. Вы можете себе представить такую чепуху? А ведь пишут, пишут и пишут… И уверены, что их бумагомарательство заслуживает внимания. Знаете, совсем недавно я читал ещё одну подобную галиматью. Так вот, в ней, господа Холмс и Пинкертон вместе ищут пропавшую русскую княжну и по этой причине ныряют в аквалангах на дно Невы, и там — представляете! — случайно отыскивают подводную трубу, по которой в столицу, минуя таможню, откуда-то из-за границы гонят мадеру, малагу и белое вино. А? Каково? Ладно бы в море, а то в реке!.. И что же, по-вашему, я должен уделять внимание каждому такому щелкопёру? Да! По всем вероятиям, я, находясь в дурном расположении духа, и наложил слегка грубоватую резолюцию. Не спорю. Такое могло произойти. Но разве я обязан соблюдать вежливость к авторам бездарных произведений?

— Тут, Сергей Николаевич, дело уже не в вежливости. Как видите, Бес — позвольте мне его так называть — прекрасно осведомлён обо всех обстоятельствах работы Сырокамского.

— К сожалению, это так, — грустно согласился Толстяков.

— Но как вы это можете объяснить?

— Даже не знаю, что и сказать. Предполагать, что он был дружен с кем-то из редакции? Может быть, хотя это и маловероятно.

— Почему?

— Понимаете, в таком случае Сырокамский сам бы мог посмотреть рукопись и вполне по-свойски отказать этому litteratus homo[5] и даже не направлять её мне.

— А что если Бес — один из ваших близких знакомых, тот, кто хорошо знает редакционную жизнь, но стесняется признаться, что пишет и потому послал роман в газету под псевдонимом?

— Конечно, чисто теоретически такой возможности отрицать нельзя. Но я ума не приложу, кого в этом можно подозревать.

— А родственники?