Черновик

Не хватило у Никиты сил выступить на собрании, но и вступаться за своих он больше не стал. Правда, этот страшный выбор несколько упрощался тем, что младшие сестры и братишка умерли от голода задолго до описываемых событий, так что признавать малолеток кулаками Никите все же не пришлось.

Он уехал в город, но почувствовал вдруг, что вся его жизнь действительно какая-то никчемная, что не может он больше отсиживаться и должен себя как-то проявить в большом и важном деле. Узнав, что на Урале требуются руки для работы на шахтах, решил он, что это и есть его шанс быть там, где он всего нужнее. Никита простился с Татьяной, пообещав вернуться только тогда, когда найдет свое место в новой жизни и она сможет им гордиться.

Татьяна ждала его долго, но все же не выдержала и поехала к нему, решив, что доктора и на шахтах нужны, а друг без друга им с Никитой не прожить. Приехала она как раз в тот день, когда Никита, рискуя своей жизнью, остановил вагонетку и спас товарищей. Она вошла в здание наскоро построенного клуба, где шло собрание, и со спины не сразу узнала своего любимого, возмужавшего и раздавшегося в плечах. Но она слышала, что называли Никиту Митрохина героем, говорили, что поступил он как настоящий коммунист и следует его принять в партию. А когда кто-то из зала крикнул: «А ничего, что он кулацкий сын?», встал из-за стола президиума парторг шахты и, жестом призвав собравшихся к порядку, сказал: «Ну, положим, правда, отец Митрохина был кулаком. Но помните, что сказал товарищ Сталин? Сын за отца не отвечает. Вот что он сказал. Когда Никита Кузьмич вам жизнь спасал, думали вы, кто его отец? То-то же! Не по родословной надо о человеке судить, а по делам его». – «Правильно!» – прозвучал чей-то громкий голос из задних рядов. Никита обернулся, чтоб разглядеть говорившего, но вдруг наткнулся взглядом на большие девичьи глаза, увиденные им впервые сквозь горячечный туман…

А в это время в родном селе Никиты хоронили колхозники своего первого председателя Дмитрия Погудина, убитого из-за угла подлой кулацкой пулей. И над свежей могилой, обращаясь к землякам, говорил его младший брат Демьян: «Прощай, Дмитрий Прохорыч, прощай, братишка! Но знай, не зря ты прожил свою жизнь, не зря потом и кровью полил родную землю. Взойдут на ней такие колосья, каким никакая буря, никакая засуха не страшна. И не только хлеб взойдет на наших полях, новая жизнь взойдет, о какой ты мечтал и ради которой себя не пожалел, новые люди вырастут, и доделают они все, что ты не успел».

Дочитав последнюю страницу, Сергей почувствовал, что у него на лбу выступил пот. «Что это?! – думал он. – Что это такое? Не может быть, чтобы это написал дед. Это же „Угольный гигант“ и „Заря над селом“ в одном флаконе! Черт! Неужели он все-таки поддался на уговоры Митрича?»

И дело было не только в том, что роман был написан по классической советской схеме. Сергей не узнавал саму манеру деда. Тончайшее мастерство первых глав постепенно уступало место казенщине, лиризм сменялся патетикой, которая была совершенно не свойственна деду ни в жизни, ни в прозе. Той предельной искренности, от которой комок подступал к горлу, когда Сергей читал привезенную Клавой рукопись, не было и в помине в тексте, услужливо подсунутом ему Шаховским. Он проклинал Олега: «Раз в жизни решил подлец сделать доброе дело, так и то получилась гадость».

Сергей не знал, что делать. Он не рассказал о находке Шаховского никому, даже Толику Латынину, и несколько месяцев не мог прикоснуться к собственной рукописи, поскольку понимал, что вся его монография трещит по швам. Без введения в научный оборот этого текста, без сопоставления этого варианта романа с окончательным исследование творчества деда было бы теперь не полным, но новый текст хотелось спрятать куда-нибудь подальше и никому не показывать. Возможность его публикации, даже в научном журнале – даже с комментариями, даже в качестве чернового варианта известного романа, – казалась ему немыслимой. А кстати, почему роман не был опубликован тогда, в тридцать шестом? Он ведь два года у деда пролежал, пока его энкавэдэшники не отобрали. Не дали напечатать? Нет, такое бы напечатали, и с радостью. А может, дед сам решил его не публиковать?..

Хотя сомнения в этом оставались, но все же такая версия казалась Сергею более правдоподобной, иначе пришлось бы признать, что деда своего он совсем не знал. По крайней мере, теперь у него появилась возможность, не бросая тень на Павла Егоровича, сопоставить две версии романа: раннюю, написанную, вероятно, в качестве эксперимента по овладению нормативной эстетикой, но так и оставшуюся черновиком, и окончательную, завещанную внуку, по-видимому, в надежде на то, что рано или поздно наступят времена, когда ее можно будет опубликовать. Сам же текст черновика Сергей предполагал дать в пересказе, дословно приводя лишь наиболее значимые эпизоды.