Черноводье

Марченко еще растерянно потоптался на крыльце, зачем-то поправил кепку на голове, посмотрел виновато на уполномоченного и вполголоса проговорил:

– Я сейчас, быстро! – и, чтобы сгладить неловкость, строго сказал, обращаясь к активистам: – Вы там – смотрите с имя построже, как бы не сбегли!

– Ага, сбежим, Иван! – не удержался от ехидной реплики Лаврентий. Он поднял голову, поглядел вокруг, на людей, на небо с низко плывущими черными облаками. – Куды сбежишь? Из Сибири в Сибирь! – затем глянул на председателя, торопливо сбегающего с крыльца, и так же тихо, хорошо слышимый в настороженной тишине, сказал ему в спину: – Она ведь и твоя, Иван, Родина. Вместе мы тут с тобой росли. Вместе грязь босиком месили.

Марченко промолчал, только сильнее втянул голову в плечи, точно его неожиданно ударили в спину, и побежал на свое подворье, стоящее через дорогу от сельсовета. Было хорошо видно, как Иван торопливо вывел коня из пригона и суетливо стал запрягать его в ходок. Горячий молодой жеребчик рысью выкатил ходок на улицу.

Матрена забрала вожжи у мужа и стала усаживать невестку:

– Садись, Анна! – затем она позвала щетининских ребятишек: – Садитесь, ребята, в телегу.

Ходок наполнился ребятней. Ефим Глушаков, сухощавый, болезненного вида мужик, стоявший все это время молча, вдруг заговорил:

– Прощайте, люди добрые, не поминайте лихом! – Голос его дрогнул. Затем он снова заговорил, обращаясь почему-то к одному старому Нефеду: – Прощай, дедушка Нефед, прощай, теперь уж, наверное, не свидимся!

Старик разлепил строгие бескровные губы:

– Прощайте, дети! – он поднял дрожащую старческую руку и осенил крестным знамением тронувшийся обоз. – Спаси вас Христос!

Завыли, запричитали бабы.

Глава 5

Из деревни медленно выползал обоз на шести конных подводах. На передней телеге – Иван Кужелев и Роман Голубев. Следом – бурый мерин, рядом с которым сосредоточенно вышагивал Лаврентий Жамов, помахивая свободным концом вожжей. Третьим горячился вороной жеребчик Ивана Марченко. С недетской серьезностью управлял им Васятка Жамов, и только глаза мальчишки выдавали глубоко запрятанную гордость. За Васяткой тянулась телега Акулины Щетининой, рядом с которой шла Настя. Следом – Ефим Глушаков, и замыкала обоз райкомовская повозка с Быстровым и Дмитрием Трифоновым.

Тяжелы раскисшие сибирские дороги. Будто вывернута наизнанку сырая степная земля, вывернуты наизнанку и человеческие души.

Лошади с трудом везут груженые телеги. Голова колонны поравнялась с березовой рощей, и в воздух тучей поднялись грачи и воронье. Черной сетью покрылось пасмурное плачущее небо. И вороний крик – не весенний, жизнеутверждающий, а зловещий, предвещающий неотвратимую беду. Тише вы, вороны-ведуньи, не кличьте беду, не рвите душу, дайте спокойно покинуть родные места.

На высоком возу Ефима Глушакова сидит старуха Марфа. Она с тоской смотрит куда-то за березовую рощу. По дряблым старческим щекам непрерывно бегут светленькие слезинки.

– Осподи, грех-то какой! – сокрушаясь, шептала старуха. —

Не сходила я, старик, к тебе на могилку, не попрощалась с тобой.

Ты уж прости меня! – и она осенила широким размашистым крестом удалявшуюся рощу и небо.

Грузно шагает глубоко задумавшийся Лаврентий. Мохнатая шапка из собачьей шкуры низко надвинута на глаза, голова опущена. Не пробиться сейчас, не достучаться к жамовскому сердцу.

Так же низко опустив голову, шла Настя.

Иван смотрел на девушку и не мог, как бывало раньше, весело окликнуть ее, пригласить к себе на телегу. Не мог он этого сделать, разметала их суровая година в разные стороны, и выросла между ними непреодолимая стена. Только болела грудь у парня, и пухла голова от распирающих ее беспокойных дум. Напарник Роман Голубев тоже молчал, о чем-то глубоко задумавшись.

Чем дальше от деревни, тем лучше становилась степная дорога. Кое-где на высоких местах она уже пылила, но в ложбинах еще не просохла, была вязкой, и колеса тонули в жидкой грязи по самую ступицу. В одной из встретившихся по дороге мочажин воз Ефима Глушакова намертво застрял. Ефим остервенело погонял старого мерина. Тот упирался всеми четырьмя ногами и выгибал от напряжения спину, но не мог сдвинуться с места. Из груди у него вырывался горячий стон.

– Ефим, Ефим, – позвала старуха Марфа, – ты меня сыми с воза, все легше коню будет!

– Куда я тебя сыму – в грязь, что ли! – зло ответил матери Глушаков. Его лицо болезненно исказилось, и он вновь замахнулся палкой.

Подошедший Лаврентий спокойно перехватил палку и откинул ее далеко в сторону.

– Угробишь коня, Ефим! Разве он виноват? – Жамов погладил дрожащие мокрые бока. – Успокойся, дурашка, успокойся! – Под сильной ласковой рукой лошадь успокоилась и доверчиво косила на человека выпуклым фиолетовым глазом.

– Давай, Карька, меняться с тобой местами! – тихо проговорил Лаврентий, распуская супонь на хомуте. Он неторопливо, но споро выпряг лошадь и вывел се на сухое место. Затем подошел к телеге, связал вместе оглобли ременным чересседельником, заступил в оглобли и поднял их на уровень груди.