Чернозёмные поля

— Нужно нам очень этих учёных умников! — отрезал посредник. — Нам, батюшка, нужно не лекции читать, а дело делать. Он, небойсь, мужику «вы» говорит да на кресло в кабинете его сажает. Не угодно ли, мол, сигарку, Прохор Харитоныч? Бог с ними, с такими-то!

— Ну что врёшь без толку? — огрызнулся на Таранова Трофим Иванович. — Не знаешь человека, и не говори. Смерть не люблю вранья.

— Чего не знаю? — смутился посредник. — Лично, положим, не знаю… Да я породу-то эту всю насквозь вижу.

— Ну, вот же я вам что скажу, господа! — торжественно объявил Трофим Иванович в приливе необычного ему красноречия. — Я сам на медные деньги учён и не охотник до метафизик. А Суровцова люблю; это душа-человек, настоящий, не выдуманный. Он там, может быть, либералом себя называет, а вздоров затевать не станет. Он, батюшка, помоложе нас с вами, а посмотрите-ка, как всякую вещь отлично понимает. Деловой человек, таких бы нам побольше. Чёрт с ним, что он либерал. Коли бы все либералы были такие хорошие люди, я бы и сам либералом сделался. Меня, батюшка, не застращаешь словами. Либерал так либерал. Не убудет с этого.

— А что ж! — сказал посредник. — Коли он не из породы болтунов и фатов, а, как ты говоришь, настоящий человек, почему ж его и не выбрать? Тоже ведь неуча какого-нибудь председателем не посадишь! Всё ж он профессором был, письменный человек. И слово сказать сумеет.

— И отец его, покойник, славный был человек, Николай-то Ильич, — заметил кто-то ещё.

— А главное, господа, будет с кем помериться этим каншинским молокососам. Он им утрёт нос! — поддержали новые голоса.

— И выйдет, стало быть, своя своих не познаша! — острил один из земских политиков.

— Какой ещё хозяин! — заступался Трофим Иванович в другом углу, споря с небольшою группою. — Старых хозяев пристыдит. Поверьте мне, что он будет наш. Пересухинский край всегда стоял заодно. Нас Бог миловал от перебежчиков. Это вон там, по Дубовой плате, либералы водятся… Там их гнездо, а уж не по нашей Пересухе.

Тем же вечером решено было выбирать Суровцова. Коптев уже за несколько месяцев уговаривал Суровцова баллотироваться в управу, и Суровцов был от этого не прочь, хотя совершенно не надеялся на свой успех в уезде, где его почти никто не знал.

Рано утром Коптев заехал на квартиру Суровцова.

— Ну, брат, будем тебя баллотировать! — объявил он без дальних околичностей.

— Куда? — спросил Суровцов, подставляя Трофиму Ивановичу стакан с чаем.

— В председатели земской управы, вот куда! А ты думал, в министры?

— Что ж, баллотируйте на здоровье, я не прочь, — сказал Суровцов. — Только не выйдет ли один вздор из всего этого? Каншин распинается за этого дуралея… Как бишь его? Гнилой такой…

— Знаю, брат, давно я все эти дела; за Овчинникова. Ну, что ж? Каншин пускай себе за Овчинникова, а мы за тебя. Каншин ещё не уезд, — горячился Трофим Иванович. — Увидим, чья возьмёт.

— Да это, положим, расчёт не велик, — сказал Суровцов, прихлёбывая чай в самом мирном расположении духа. — Я ведь не из слезливых, меня не особенно огорчит прогулка на вороных.

— Вот я люблю таких! — вскричал Трофим Иванович. — Настоящий мужчина, не баба! А то, бывает, смотреть срам: забаллотируют человека — распустит нюни, начнёт жалостливые слова говорить… Взял бы просто, да и вытолкал в шею из собрания.