Чернозёмные поля

Одна из перепёлочек с тот же вечер издохла. Когда внесли свечи в кабинет, перепёлки в испуге начали биться об клетку, и одна из молодых пробила себе головку. На другой день перепёлок уже не было в зелёной клетке. Татьяна Сергеевна вспомнила о них случайно, дней через пять. Алёша сказал, что все они вылетели, потому что забыли закрыть дверцу. Но Алёша солгал. Перепёлки сидели в той же грязной поваровой клетке, только не в Алёшиной комнате, а в няниной клети.

Дружба Алёши с нянею необыкновенно усилилась через это обстоятельство. Няня была теперь словно в постоянном заговоре с Алёшей. Ежедневно два раза Алёша бегал в нянину клеть, иногда даже без неё, с её ключом, проведать и покормить свою охоту. Няня в глубине своего доброго сердца таяла от радости, чувствуя, как с каждым днём всё теснее вырастает связь между нею и её любимцем. У неё не было в жизни никакой другой радости, и она иногда плакала слезами счастия, сидя в своей полутёмной клети, на постели, сделанной из ракитовых сучьев, и любуясь на белокурую головку своего питомца, в увлечении возившегося с птицами. Когда уехал Дёмка и прекратились запретные утренние странствования Алёши, весь мир его помыслов сосредоточился на няниной клети. Там жили единственные существа, которых он любил, которых считал своими. Но эти беглые вылазки в нянино царство не могли производить на раздражённый дух Алёши того утешающего влияния, какое производило на него летом погружение в природу.

С наступлением осени Алёше сделалось особенно тяжело на душе. Все мучившие его сомнения, порывы, вопросы оставались по-прежнему неудовлетворёнными; чувство возраста говорило всё сильнее, стеснения домашнего порядка делались нестерпимее после свободы тёплого временя. Ненависть к людям, с которыми он жил и которых взгляды и вкусы были ему безусловно противны, сделалась теперь ещё настойчивее. Алёша не раз пробовал опереться духом на старую няню. Бывало, ляжет к ней головой на колени, закроет глаза и начинает расспрашивать обо всём: зачем мы живём, почему надо делать так, а не иначе, отчего то, отчего другое. Он всё думал, что няня может сказать ему что-нибудь совершенно новое, чего он ещё нигде не читал и ни от кого не слышал, и что будет гораздо вернее всего этого. Но няня ничего не могла ему сказать, кроме вздоров, которые заставляли его молча улыбаться. «Ты грамотный, сколько книжек переучил, — скажет ему в заключение няня, — ты сам больше моего знаешь. А я, дура, что знаю? Уж теперь ты меня, старую, поучи, а я послушаю».

Нянины сказки Алёша, правда, слушал и иногда любил забываться ими, но весь этот мир народного вымысла был так наивно смешон и далёк от вопросов жизни, что Алёша просыпался от сказок с чувством нового раздражения. Ему было нужно совсем не то. Он жаждал не картин фантазии, а глубоко практического, ко всему применимого, всеобъясняющего начала. Он почему-то твёрдо верил, что где-то, у кого-то есть этот талисман, таинственное слово, которое стоит произнести, чтобы тьма разом осветилась, непонятное сделалось понятным, бесцельное узрело свою цель. Няня нередко давалась диву, что её Алёша пристаёт к ней с разными чудными вопросами; она сама не только не понимала их, но даже не могла вспомнить, чтобы кто-нибудь на её веку, что из господ, что из простого звания, когда-нибудь толковал о таких вещах, о которых постоянно твердил Алёша. А она видала разных письменных людей, попов и монахов. Афанасьевна стала, наконец, смекать, что Алёша испорчен, и заключила, что испортить его было некому, как «Кукше-англичанке». Когда после этого Алёша заговаривал с няней на свою любимую тему, бедной старушке становилось жутко, словно в присутствии нечистой силы. Она чуть рукой не отмахивалась от непонятных и нечистых слов, которые с таким грустным выражением произносил её питомец. Ей чудилось, что эти напущенные, дурные слова живут внутри Алёши и сосут его сердце, как глисты. Оттого-то её Алёшечка так худеет и бледнеет с каждым днём. Старушка торопливо крестила закрытые веки Алёши и досадливо говорила ему:

— Не говори ты этих слов, Алёша; это ты не свои слова говоришь, а «его» слова, нечистого духа. Это на тебя англичанка напустила. Перекрестись, родимец, да прочти «Да воскреснет Бог» три раза, вот и пройдёт. От этой молитвы всякая нечистота отпадает. Она их огнём жжёт.

— Нет, бабуся! Этого никто на меня не напускал, — с грустною покорностью скажет Алёша, улыбаясь бледными губами и не открывая глаз. — Это я сам всё думаю. Ты когда-нибудь думаешь, бабуся?

— Зачем же ты думаешь, Алёшечка? — внушительною строгостью скажет Афанасьевна. — Не надо думать никогда. Как раз ум за разум зайдёт. И Бог этого не любит. Мне поп сказывал: больше нет греха, как дума. Коли, говорит, одолела тебя дума, значит, нечистый в тебе. Сейчас, говорит, твори молитву, подержи пост.