Чернозёмные поля

Выехав утром на парену за бурьяном, Василий Мелентьев долго смотрел, как высоко в холодном воздухе тянулись на юг журавли. С мерным жестяным скрипом неспешно махали они большими крыльями, вытянувшись друг за дружку косым трёхугольником, и с суровым равнодушием глядели сверху на покидаемые ими неприютные поля, на возню человека, хлопотавшего около своих тесных лачуг; они покидали его, жалкого и бедного, со всею его муравьиною суетнёю на жертву надвигавшимся зимним вьюгам, а сами в могучем полёте уходили в края, где вечное солнце, вечная зелень и вечное тепло. Жутко стало Василью, когда, стоя на телеге, закинув голову вверх, провожал он прощальным взглядом исчезавший в высоте серый караван. Холодный ветер срывал с него шапку, трепал его бороду, хлестал полами его полушубка; бурьяны, словно злые духи пустынного поля, неистово кивали бородатыми макушками. Зашевелилось и на сердце у Василья смутное влеченье вдаль, в дальнюю даль, за вольными журавлями, к тёплому морю, на свободные степи. Никогда он не бывал там, но сердце его не раз замирало от этой мечты, неясной и сладкой, как бабкина сказка в детстве. Припомнились ему скучные зимние вечера в дымной полутёмной хате, припомнилась большая дорога с длинными обозами в крещенский мороз, когда иглы стоят в воздухе и снег скрипит и сверкает, как толчёное стекло. Тоскливо повесил Василий голову и стал наваливать бурьян.

Зима подкралась врасплох. Мужики не успели оснаститься как следует. Накануне Михайлова дня ещё ездили в телегах; ночью под самый праздник легла зима. Проснулся народ утром — уж её заячья шуба на всём! Седая лохматая ведьма овладела землёю, как враг крепостью, и лежала на ней, притаившись, крепко впившись в неё всеми когтями. Теперь уж не вывернешься из её лап!

Мужик давно звал зиму и повеселел от неё. Во все концы побежали по пушистым коврам мужицкие дровни, раскатываясь на косогорах, ныряя в лощинах. Поплелись на городской базар нескончаемой вереницей возы с сеном, соломою и хворостом.

Пушкин, художник, чутьём понимавший жизнь народа, недаром сказал в своей поэме: «Зима; крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Учитель Лидочки, родившийся на Петербургской стороне и воспитавшийся в 1-й линии Васильевского острова, объяснял в классе торжество крестьянина тем, что будто бы славянам, как народу северному по преимуществу, свойственно некоторое боготворение зимы, подобно тому, как египтяне боготворили злого Тифона; что главнейшие празднества славянина — коляда, масленица и прочее имеют тесную связь в поклонением зиме, и тому подобное. Но, не в обиду будь сказано учителю с Петербургской стороны, он на этот раз просто врал. Он и не мог не врать, потому что он знает историю русской литературы, но не знает истории русской деревни.

Деревенский мужик, покупающий на деньги только соль, дёготь да подковы из всего своего хозяйства, отказывающийся покупать себе даже мыло, потому только, что бельё можно мыть гречишной золой из овина, а рожу можно вовсе не мыть, — этот мужик слишком хорошо понимает разницу между осенью, когда он тратит ежедневно дёготь и подковы, ломает телеги, в которых каждое колесо стоит два рубля, и между зимою, когда он ездит на рублёвых санишках, без всякой подмазки и поломки. Деревенский мужик понимает разницу между осеннею грязью, когда проваливаешься на каждом мосту и застреваешь в каждой лощине, и зимней дорожкой, когда Николай-угодник перекидывает по всей Руси даровые мосты без гвоздей, без досок через реки и болота. Во всём этом не выдуманная причина для его торжества.

Хотя по пословице «Введенье ломает леденье», однако и на Введенье зима «не отдала». С декабря пошли глубокие снега и страшные морозы. «Варвара пришла с мостом», «Микола с гвоздём», «Варвара мостит, Микола гвоздит». Народ терпеливо пережидал никольские морозы, зная, что и за ними ещё много придётся ждать и терпеть: сначала филипповские, с Спиридон-поворота, когда «солнце поворачивает на лето, зима на мороз», потом рождественские, потом крещенские, самые лютые, а там сретенские, когда «зима с весной встречается», афанасьевские, пока не придут сороки. От сороков всего останется только «сорок последних морозов», а там и тепло. Уже с Евдокеи «навозные-проруби» начинает показывать себя весна. На Евдокею уже «курица у порога напивается». В сороки жаворонки должны прилететь; с Алексей-Божьего человека — «с гор потоки»; потом, смотришь, и «красная горка» — холмы зазеленеют; какая будет погода на красную горку, такая и всё лето. По красной горке замечают, можно ли сеять гречу, или нет. В апреле «земля преет», а на Руфа «земля рухнет», всё оттает — начинается весна.