Чернозёмные поля

— Вы правы, Варвара Трофимовна: у нас найдутся люди с головою,но они умны и практичны только в своих собственных делах. Таких людей очень немало, почти все. А вот доброта — другое дело! Добрых побуждений почти не встречаешь даже в личных отношениях, между родными, между друзьями; всё больше злорадство, зависть. Уж не говорю о более строгих требованиях. На поступки истинного великодушия и самоотвержения наталкиваешься с изумлением. Признаюсь, мне тяжело убеждаться в этом. Я давно знаю, что высокие дела и высокие характеры — редкость. Но всё-таки везде, где я жил до сих пор, я видел вокруг себя хотя небольшую группу людей, которые были способны на истинно человеческие поступки. Первый раз в жизни мне приходится действовать среди такой безрадостной духовной пустыни. Пошлость, бездушность, бессодержательность такие повальные, что могут запугать робкого. Но особенно поразительно, что в целом обществе не жило и не живёт ни одной истинно общественной идеи. Вот уж во всей буквальности уездное болото! Ни одна мысль не останавливается на вопросах народной нужды и народной пользы. Интересы общества для них то же, что интересы городского клуба. Собраться выпить вместе чаю или водки, поиграть вместе в карты, вместе поплясать и посплетничать — вот общественная жизнь по убеждению уездной интеллигенции. Вы говорите, объясниться с ними. Боже мой, да неужели вы думаете, что я мог не объясняться? Я не читал им ни лекции, ни проповеди, но я, разумеется, силился затронуть в них те струны, звука которых я не слыхал, а желал услышать. Но разве вложишь в зрелого, установившегося человека то, чего в нём никогда не было, да ещё не в единичного человека, а в целое сплотившееся общество, давно и крепко укоренившееся в своих вкусах и взглядах? Расшатать сколько-нибудь заметно эти взгляды в силах только такая властительная и грозная рука, какая держала дубинку Петра Великого. Нужно было гению явиться во всеоружии непреклонного самодержца, чтобы всколыхнуть застывшее болото азиатской жизни. И только всколыхнуть! И с какими ещё жертвами, и с каким вредом! Гению и самодержцу вместе — легко сказать! И всё-таки, несмотря на громадность потраченных сил, сделать так мало сравнительно с тем, что нужно было сделать. Подумайте, с каким снисходительным презрением это общество должно было смотреть на моё разноречие с житейскими правилами! В этом деле, в деле общего греха, оно является всегда необыкновенно единодушным, необыкновенно стойким. Это единственное знамя, способное его одушевить к борьбе с врагом. Если я говорю с посредником об анархии в крестьянском управлении, о необходимости защитить работающего человека от разных официальных эксплуатаций, посредник смотрит мне подозрительно в глаза и старается смекнуть, за что я в претензии на него. Если не отыскивается ничего правдоподобного, он меняет точку зрения и сообщает по секрету другим, что я человек крайне беспокойный и властолюбивый, сую свой нос туда, где меня не спрашивают, и что беда вообще с этими учёными умниками, которые стараются забрать всё в руки и всем наделать неприятностей. Другой точки зрения, кроме личной, у него нет и быть не может. Все они таковы. Раз я что-то сообщил нашему доброму старичку-исправнику касательно проказ станового, выходивших из всякого предела, — что же вы думаете? Исправник выслушал все мои рассуждения, не давши себе даже труда опровергать их или соглашаться с ними; он их слушал, но, конечно, не слышал, потому что они ему были решительно не нужны. Он смотрел на них, как на известную mani`ere de parler, свойственную учёным людям, а доискивался, как и посредник, до сути, до того, за что я сердит на станового! Ей-богу, правда! После я узнал, что он призывал станового и очень заботливо расспрашивал его, не сделал ли он мне какой неприятности? О деле же, о котором я сообщал, ни слова. И становой вполне разделял убеждение своего начальника, и порывшись в памяти, действительно набрёл на причину моего «притеснения». «Это точно, Семён Иванович, — ответил он с догадливою усмешкою: — немножко был виноват; тычки меня тогда просили по дороге ихней поставить, ну, а я запамятовал; вот за то и серчают. Да сегодня же народ сгоню, живо поставят!» — успокоивал он исправника. «Уж я знаю, что есть что-нибудь, — подозрительно заметил исправник. — Вы знаете, как нужно с этими людьми. Из-за пустяков историю поднимать!» И все, все таковы. Убеждайте их тут. У них просто не достаёт органа чувств для понимания общественных интересов. А у самих нет, не могут и в другом предположить, всех меряют на свой аршин.

— Я дохожу до малодушия, Анатолий Николаевич! — сказала Надя. — Я никогда не думала, чтобы люди были так дурны. чтобы на свете было так скверно. Но я вижу, что вы правы, когда вспомню и обдумаю всё, что делается кругом нас. Сколько нужно иметь терпения для такой безнадёжной борьбы! Если вы имеет его, я завидую вам.