Чернозёмные поля

Официальный лев Крутогорска делал всё возможное, чтобы с честью устоять в своей роли, по крайней мере в мирное время, когда не было опасных нашествий со стороны. Он шил себе самые безукоризненные фраки, вырезал жилет чуть не до последней пуговицы, узил панталоны до невозможности. Его бальная рубашка не имела ни одной складочки и каждый волосок его бакенбард был расчёсан и нафабрен до пределов совершенства. Но у бедного льва были два слабые места, которых он не мог прикрыть ни пудрою, ни помадою, ни выкройкой фрака, именно: французский язык и мазурка. Последний прапорщик пехотного полка выплясывал мазурку смелее и молодцеватее бедного чиновника особых поручений, и это обстоятельство составляло предмет его постоянной внутренней муки, которую заезжие гвардейцы доводили до зловещих размеров. Незнание французских фраз, с одной стороны, и затруднительность изобретать русские, с другой, побудили крутогорского льва избрать столь же безопасную, сколь величественную роль светского человека, замкнутого в самом себе и заменяющего выразительностью взглядов и поз недостаток многоречия. Г. Бобриков, вследствие такой системы действия, постоянно казался готовым сказать что-то очень интересное или очень острое. хотя никому не удавалось дождаться исполнения этой готовности.

Крутогорский лев не столько из внутренней потребности, сколько из сознания своего официального долга, счёл необходимым стать в первые ряды Лидиных поклонников. Его приличный фрак и декоративная фигура появлялись всюду, где появлялась Лидочка. Он доставал ей билеты, провожал до экипажа, приглашал на танцы, сообщал новости дня, вообще нёс на себе ту безденежную обязанность, которая была прилична бедному льву из губернаторской канцелярии, получавшему весьма скромный оклад и избегавшему носить грязные перчатки. Лида смотрела на этого исполнительного кавалера, как смотрят генеральши на своих адъютантов, то есть считала его любезности обязательными атрибутами его звания, поэтому распоряжалась им, нисколько не стесняясь и не предполагая в официальном губернском льве никаких личных притязаний на её персону.

Некоторое сердечное беспокойство вызывал в Лидочке молодой граф Ховен, который, несмотря на свою молодость, уже был помощником главного крутогорского администратора. Это был чистокровный лифляндский аристократ, с огромными связями и огромным майоратом. Его уже теперь прочили в Петербурге на важную государственную должность и только для порядка и приличия послали на несколько коротких годиков пройти местную административную мудрость. Лиду с первого дня знакомства поразило изящество молодого графа. Она сразу, словно по врождённому чувству, узнавала людей большого света. Граф был отлично образован и полон талантов. В деле спорта ему не было равного. В его присутствии даже Протасьев не совсем уверенно толковал о вопросах кухни или погреба. Когда он провожал Лиду верхом на своей гнедой английской лошади, без чепрака, с седлом с чайное блюдечко — толпа разевала на него рот. Библиотека была увешала картинами его собственной кисти. На виолончели он играл мастерски, а садовод был такой, что собственноручно вывел несколько новых разновидностей растений. Дом его даже зимою был сплошною корзинкой самых редких и красивых цветов. Несмотря на молодость и изящную мягкость обращения, граф Ховен был настойчив и точен, как английская машинка. Его всегда видели верхом в один и тот же час, перед поздним обедом. Всякое утро его можно было застать в саду, в безупречном костюме европейского буржуа, обрезывающего собственными руками деревья и цветы. Ни для какого посетителя, как бы ни был он важен, не переменял молодой граф своих обычаев. Дом его был отделан без особенной роскоши, но с необыкновенным вкусом, приличием и удобством. Прислуги было немного, но вся отличная, а стол отличался иногда такой своеобразною простотою, что люди, привыкшие к классическому шаблону парадных обедов, просто глазам своим не верили.