Чернозёмные поля

Он вскочил и побежал в столовую с развязностью холостого шалуна, напевая скабрёзный куплет. Там уже два величественных официанта во фраках и белых галстуках, более похожие на членов дипломатического корпуса, чем на лакеев, устанавливали стол холодными закусками и целою батареею бутылок всевозможной формы и величины. Там были и узкие четырёхугольные в соломенных чехлах, и пузатые низенькие кубышки с ручками, и каменные кувшинчики с печатями на боку, и коротенькие с непомерно длинными горлышками, и непомерно длинные с коротеньким горлышками, одни оплетённые, другие сквозящие янтарём и огнём; эти прозрачные и бесцветные, как слеза, те целиком окутанные, словно в турецкую шаль, в яркий пёстрый ярлык. Освещённый сверху четырьмя матовыми шарами, висевшими на одном томпаковом стебле, стол, уставленный хрусталём, разноцветными бутылками и всякой снедью. раздражающей обоняние и глаз, мог возбудить аппетит даже у человека, совсем не расположенного к утехам чрева. Целая скала швейцарского сыра возвышалась среди стола, наполняя свои глазастые дыры свежею слезою и издали щекоча нёбо едким ароматом. Суровый дымный запах копчений стоял в воздухе заметнее всех других запахов, поднимаясь и от толстых, как брёвна, итальянских колбас, начинённых фисташками, и от массивного окорока, глядевшего широченным кровяным разрезом, по которому, как по красному мрамору, расходились капризные прожилки белого жира, и от искусно очищенных копчёных рыб, в которых можно было пересчитать каждый отдельный мускул, будто они выточены из тёмного янтаря. В затейливых круглых мисочках русского вкуса с круглыми фарфоровыми ложками, на манер деревянных крестьянских ложек, по обоим концам стола, была обильно налита только что выпущенная, почти сладкая зернистая икра, окружённая свежими филипповскими калачами, которые Прохоров позволял себе выписывать из Москвы к каждой вечеринке, а между этими главными редутами были рассеяны по столу всевозможные банки с английскими и голландскими консервами, разные патефруа, форшмахи и сои.

Прохоров даже облизался, любуясь на артистическое изящество стола, и с одобрительною улыбкою кивнул официанту, который при его входе поднял на Прохорова серьёзный вопросительный взгляд и, остановив в воздухе опускаемое блюдо, безмолвно ожидал приговора своему искусству, как художник, окончивший мастерской портрет, ждёт приговора заинтересованной публики.

В салоне Прохоров столкнулся с Суровцовым, который был занял картинами на стенах.

— Ах, à propos! — воскликнул адвокат. — У меня к тебе маленькое дельце! — Он фамильярно подхватил его под руку и увёл к дальнему окну. — Скажи мне, пожалуйста, вполне откровенно, ты знаешь состояние Обуховых? Ведь ты, кажется, сосед?

Прохоров проговорил это шёпотом.

— Я им сосед, — отвечал Суровцов. — Состояние у них порядочное, если бы в хорошие руки. Десятин шестьсот ещё осталось, земля отличная, мельница, лес довольно дорогой… ну и устройство… Только долгов тьма! Сколько именно, трудно знать; барынька, я думаю, и сама не сочтёт сразу; я знаю, что очень много. Одному Лаптеву не меньше пятнадцати тысяч. Вообще, говорят, тысяч пятьдесят.

— А-а, вот до какой степени! — недовольно произнёс Прохоров, и лицо его сухо вытянулось. — Этого я никак не предполагал… никак не предполагал. И ты думаешь, эта цифра приблизительно верная?

— Думаю, что очень близка.

— Гм… это скверно, это разбивает мои соображения, — бормотал адвокат, явно обиженный и смущённый.

— Да вы что ж, покупатель у них, что ли?

— Н-нет, не то… Видишь ли, — Прохоров заминался. — Тебе я могу сказать, как старому приятелю. Мне очень нравится Лидочка. Знаешь, она бы очень подошла к тем условиям, которые я требую от жизни. Ведь я откровенный человек. Я знаю, что ты иначе философствуешь на этот счёт, но у меня, брат, свои практические правила. Я не таю их. Так видишь ли, если бы обстоятельства были сколько-нибудь благоприятны, я не прочь жениться на Лидочке; кажется, и они не прочь, по крайней мере, сколько я думаю. Ведь я занимаюсь некоторыми делами их. Да, ты прав, судя по этим делам, им плохо приходится, очень плохо… Это скверная штука.

— Брось ты их! — сказал Суровцов. — Разве это жена? За ней хорошо ухаживать, но жить с нею вряд ли можно. Это ундина; вся из брызг. Издали — красота, возьмёшь в руки — пустота и холод. Души нет, оболочка одна.

— Ну, ты фантазируешь очень! Ты всегда преувеличиваешь с своей платонической точки зрения! — ещё обиженнее заговорил Прохоров. — Тебе бы всё святых Сесилий с опущенными долу очами. По-моему, в Лиде есть много сердца и даже ума. Знаешь, cet esprit d'à propos, который особенно нужен светской женщине. Эта тонкость и быстрота понимания, ну и наконец, изящество! Ведь беспредельное изящество, ты должен с этим согласиться!

— О да, она вполне изящна и вполне увлекательна. Только дай бог вовремя улизнуть от таких русалок. Ну их совсем. Им жить в фарфоровых домиках под атласным небом, а не в нашей грешной обстановке, — сказал Суровцов.