Чернозёмные поля

— Честному человеку ничего не может быть страшно, Алёша. Он старается посильно уразуметь истину и служить ей, как умеет. Если бы оказалось, что он заблуждается, правосудие не могло бы быть оскорблено этим заблуждением. Он жаждал света везде, где только видел его, и всякую новую истину принял бы с благодарностью. Правосудие, если оно в то же время есть всеведение, взвесит это лучше людей. Вспомните, что даже средневековые богословы не решались утверждать, что язычник Сократ, великий искатель истины, обречён вечной гибели за то только, что не изведал крещения.

— Я не могу опровергать вас теперь, — сказал Алёша, закрывая глаза. — У меня ничего не осталось в мозгу. Но я хочу вас просить… Это моя единственная и, конечно, последняя просьба… Я знаю, что вы не исполните её… Не берите замуж Надю… Не губите её… Она не должна быть замужем за атеистом… Она должна служить украшением и славой Христовой церкви… Оставьте её невестою Христа…

Алёша задохнулся в страшном приступе кашля, которого у него не было уже несколько дней. Непривычно долгий и раздражавший его разговор лишил его последних искр силы. Наде казалось, что с этим кашлем вылетит последний вздох Алёши. Но он только впал в забытьё и до ночи лежал, не шевелясь ни одним членом, почти не двигая губами. На другой день Алёша уже не говорил ничего ни с Надей, ни с Суровцовым. Казалось, он забыл совершенно, что было вчера. Пульс его падал страшно, и он не узнавал даже сестёр Нади.

Простой народ чует смерть так же верно, как чуют её животные. Словно по сговору, толпы дворовых появились в хоромах. Всякий шёл проститься с барчуком. Надя совершенно неожиданно увидела в девичьей эти непривычно приодетые, озабоченные фигуры, которые двигались с безмолвным сознанием права вступали в недоступные им пределы барского дома, никого не спрашиваясь, ни перед кем не извиняясь. Впереди всех увидела Надя Ивлия, который нарочно явился из Спасов. Он был в новом суконном армяке и новом платочке, обвязанном несколько раз вокруг шеи, словно пришёл христосоваться или Христа славить. У Нади подкосились ноги. «Всё кончено! Это смерть!» — сказала она сама себе. Ей хотелось броситься и остановить этих людей от их жестокого и бесполезного выраженья участия, но она только могла опуститься на сундук, стоявший в коридоре, и прошептать им: «Тише, тише!». Толпа проходила мимо Нади, полная серьёзного и делового вида, неуклюже ступая на кончики грубых сапог.

— Здравствуй, барчук! — сказал Ивлий, остановившись перед самою постелью больного и пристально вглядевшись в него суровыми старческими глазами. — Проститься к тебе пришли.

Алёша лежал навзничь, сложив руки на груди, неподвижно, открыв глаза. Он думал что-то своё, далёкое от всего этого, что было кругом. Ему было тяжко, ему хотелось, чтобы всё кончилось скорее. Ему уже не жалко было ничего. Он покончил с землёю. Он видел, что входили люди; слышал, что кто-то говорит около него, но лежал так же безучастно и неподвижно, как будто никого не было.

— Вижу смертное на лике твоём, — продолжал через минуту Ивлий. — Призывает тебя Господь, своего раба. И ты тому не печалься… Помирать все будем. А ты благую кончину приемлешь: ни блуда, ни греха смертно на душеньке твоей нет, потому ты ещё отроча, ангел Божий. — Алёша лежал, не слушая, не слыша, словно душа его уже перенеслась в горние страны. — Надо теперь тайн святых сподобиться, душеньку очистить, за попом послать… По-христиански всё нужно сделать, — говорил Ивлий.

Надя в эту минуту входила в комнату Алёши.

— Уйдите, уйдите, — говорила она в отчаянье, стараясь руками удержать убийственные слова Ивлия. — Не шумите здесь, уйдите… Можно ли толпиться так.

— Не тревожься, барышня, — с суровой решительностью остановил Надю Ивлий. — В том ничего плохого нет, что православный народ при часе смертном с барчуком проститься пришёл. А ты вот что: ты за попом пошли, пособоровать его прикажи да отходную читать.

Алёша вдруг повернул голову и уставил на Ивлия лихорадочные глаза с выражением неописанного изумления и ужаса.

— Хорошо, хорошо, — шептала Надя, — уйдите только ради Бога… не беспокойте больного.

Толпа с глухим шумом стала выходить из комнаты. Алёша взглядом подозвал к себе Надю. Бесконечная жалость и невыразимая словами мольба была в этом взгляде. Запёкшиеся губы Алёши слабо пошевелились, но они не сказали ничего, сколько ни прислушивалась Надя.

Суд присяжных