Черные бароны, или Мы служили при Чепичке

Никто ему не возражал, потому что все чувствовали то же самое. На полу очнулся старший лейтенант Гулак, он бубнил, что всю жизнь вкалывал, чтобы вот так вот закончить. Мысль о том, что его прилюдно разжалуют, не пугала его так, как вероятное возвращение к сапожному ремеслу, а это теперь было возможно, как никогда.

Однако нужно было собраться с духом.

— Товарищи! — уныло скомандовал майор, — Все по местам, и держаться, как в бою. Мы можем либо победить, либо пасть. Таперича все решится!

— У меня такое чувство, что мы падём, — прошептал капитан Гонец, — Да ещё с большим треском!

— У меня нервы не выдержат, — горевал капитан Домкарж, — Сколько ночей я не сомкнул глаз, кто бы знал! И что мне за это? Отдаю армии всё свободное время, обворовываю собственную семью, дети меня почти не видят, и теперь…

Он горько махнул рукой, и, склонив голову, покинул кабинет.

Остальные тоже расходились на свои места исполненными пораженческих настроений. Они знали, что ближайшие часы определят их дальнейшее существование, а о своих способностях они не строили особых иллюзий. В кабинете остались лишь Таперича и капитан Оржех.

— Боюсь, — произнёс замполит, — что мы попались, как крестьяне под Хлумцем.

На эти слова Таперича ничего не ответил по той простой причине, что не знал, где этот Хлумец и тем более не имел понятия, как там попались крестьяне. Он лишь молчал и долго покачивал головой. Затем он взял замполита за плечо и слегка его сжал.

— Вы, Оржех, были правы, — выдавил он из себя, — когда говорил, что Бога не существует. Я целую ночь усердно молился, и ничего, один этот позор. Потому таперича я верю, что всё — лишь законы природы.

— Да, — согласился капитан, — а мы, марксисты, природу покоряем. Только хрена с два нам это сейчас поможет.

Кефалин играл в лазарете в шахматы с рядовым Кобзой, которого как раз перевели в Непомуки из боевой части. Безусловно, любопытный экземпляр.

— Я живое подтверждение тому, — говорил Кобза, — что деревья не растут до неба, а гордыня предвещает падение. Перед тем, как стать важной особой, я был обычным рядовым солдатом. Держал шаг и придерживал язык и старался привлекать как можно меньше внимания. Надо было так и продолжать, тогда бы я тут сейчас не сидел.

Только я, дружище, был пижоном. Как‑то раз мы с приятелем поспорили на двадцать пльзенских, что я пойду в увольнение в город в красных чулках. Он встречался с какой‑то девушкой из театрального гардероба, и раздобыл чулки, в которых на сцене выступал Кашпарек[44]. У меня душа ушла в пятки, за каждым углом мне мерещился лампасник, но я уже поспорил, и хотел доказать, что я не какая‑нибудь размазня. И дело было не в двадцати пльзенских, а в репутации, которую можно заработать среди парней в роте. Часа полтора мне везло. Но потом я наткнулся на самого Пораденко, то есть русского полковника Лебедева, который был советником командира дивизии. Я отдал честь и надеялся, что он на меня не обратит внимания. Но он обратил. Его взгляд сполз на сияющие чулки. Лицо его нахмурилось, на лбу собрались складки толщиной с сосиску. Я в душе решил, что все пропало, какой же я был дурак, что ввязался в такой идиотский спор. Только Пораденко вдруг ни с того ни с сего расхохотался, обнял меня, как родного брата, и уже тащил меня в пивную. Он говорил, что меня надо было бы расстрелять, но у него самого есть сын, который учится на геолога, поэтому мы лучше напьёмся водки. Ну, мы напились как полагается, и у меня тут вырос гребешок. Я начал покрикивать на лампасников, которые зашли в нашу пивную выпить пива, а одному даже выбросил в окно пилотку. Пораденко хохотал аж до слёз, а офицеры, каждый из которых охотно отправил бы меня к прокурору, вымученно улыбались. Тот, кто под охраной самой могущественной фигуры в гарнизоне, может себе кое‑что позволить. Ну, что тут говорить, с тех пор у меня была приятная служба. Офицеры только и смотрели, чтобы меня никак не задеть, все со мной обращались осторожно, как в бархатных перчатках. Я, ясное дело, не скрывал, что мы с Иваном Пораденко старые друзья, и достаточно мне замолвить словечко, чтобы любой лампасник вылетел на гражданку. И если я тебе скажу, что я вертел, как хотел, целой дивизией — то ни капельки не преувеличу. Но только всё имеет свой конец. Пораденко отозвали в Москву, а я в один миг остался без покровителя. Офицеры мало–помалу начали на меня наседать, и дело моё было плохо. Я им, понятное дело, угрожал, что про всё напишу Ивану, только это уже не помогало. Наконец, вышло так, что меня перевели к чёрным погонам, и вот теперь играю с тобой в шахматы.

— Можешь быть доволен, — сказал Кефалин, — У нас тут избранное общество.

— В этом я не сомневаюсь, — ухмыльнулся Кобза, — только я с малых лет страшно не люблю утруждаться. Всю жизнь я успешно уклонялся от работы, а теперь на меня взвалили постройку социализма. Как ты думаешь, я тут со своим характером продержусь?

— Можешь сломать себе левую руку, — посоветовал ему Кефалин, тут же вспомнив про рядового Цину.