Черные дьяволы

Наконец в кают-компанию вошел командир. Он присел к столу и жадными глотками выпил кофе.

— Вырвались, — сказал он с облегчением. — Нам и на этот раз удалось уйти.

Чего стоило это признание!.. Командир мгновенно заснул тут же за столом. Он спал, уронив голову на руки, и матросы осторожно, чтобы не задеть, не потревожить, проходили мимо него на вахту.

А когда рассвело, лодка уже снова была в открытом море. Берега не видно, и вахтенный командир тщательно обшаривал глазами горизонт. Через некоторое время он доложил:

— На горизонте силуэт корабля!

— Запишите в вахтенный журнал, — сказал командир лодки. — Вспомогательное судно. — Потом он скомандовал: — Право на борт. Курс триста пять!

Лодка, прибавив ход, резко изменила курс. Командир, который успел отдохнуть, теперь не покидал центральный пост. Встреча с противником не входила в его планы. В другое время он приказал бы приготовиться к всплытию и орудийный расчет занял бы свои места. Но теперь… Лодка получила особое задание. И командир решительно приказал:

— Срочное погружение!

Вахтенные, которые были наверху, скользнув на руках, мгновенно скатились вниз. Звенел сигнал погружения. Стрелка глубиномера стремительно падала, прыгала с цифры на цифру. 5 — 10–15 — 20 метров… Лица вахтенных были напряжены.

Так прошло минут тридцать-сорок. Сердце стучало часто и громко. Нет, не заметили… Выждав еще какое-то время, лодка осторожно всплыла. Вода дошла до мостика, покинула его, и командир открыл над своей головой тяжелый люк.

Над ним было ночное небо.

В тесном узком отсеке не было ни теплых вечерних сумерек, ни прохладных рассветов. Здесь день ничем не отличался от ночи — во все щели проникал ровный электрический свет.

Счет времени шел только на часы. Стрелки уже много раз обежали круглый циферблат с двадцатью четырьмя делениями, и казалось, будто они мечутся в поисках выхода.

Часы висели над головой, под самым подволоком.

Когда появлялся вахтенный, то было видно, как в соседнем шестом отсеке колдуют электрики. Рабочая дрожь моторов передавалась переборкам, тарелкам, рукам… Вахтенный гремел посудой. Хотя его подмывало спросить, что эти четверо поделывают на борту, он, памятуя наказ командира, ограничивался тем, что подмигивал Гришке Трояну, которого, очевидно, принимал за старшего.

Но вахтенный скоро уходил, и они снова надолго оставались вчетвером: Нечаев, веснушчатый Игорек, Гришка Троян и Сеня-Сенечка. Тюки со снаряжением лежали тут же.

«Де твоето момиче?»

Если бы Нечаев знал!.. Аннушка была далеко. Он видел ее такой, какой она была в последний предвоенный вечер, когда щеголяла в его бескозырке, и не мог представить себе, что она может быть какой-то другой. Он старался не думать о войне, которая была вокруг. Мыслями он все время возвращался в прошлое, но память его была не в ладах с хронологией, и он видел то Аннушку, то мать, то Гасовского и Белкина, продолжавших воевать за Пересыпью, то дружков с улицы Пастера (где они теперь?), то Костю Арабаджи, которого он должен был все-таки разбудить… Он знал, что Костя ему никогда не простит этого. Увидев утром пустые койки, тот наверняка психанул. С каких это пор, спрашивается, ему перестали доверять?

Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом, в этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял это. А люди, которые тебе дороги, всегда с тобой.

Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук, «милая картошка», которой низко бьют челом, водная станция, служба… Через два месяца ему стукнет двадцать один. А там… Но, думая о будущем, он все равно видел себя в нем таким, каким был сейчас. Но до этого будущего надо было еще дожить. Война была беспощадна, она не знала жалости. Впрочем, за эти месяцы он успел привыкнуть и притерпеться к ней. Что ж, не он первый воюет и не он последний…

Точнее, однако, было бы сказать, что он не только притерпелся к войне, но что она как бы стала его жизнью. Он даже не заметил, как это произошло. Он уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно, принимаешь такой, какая она есть. Поэтому он не думал об опасности, которая его ждет. Разве в окопах было легче? Или в разведке?

О чем только не думаешь на жесткой койке, когда слышно, как за обшивкой тяжело ворочается море.

Он, разумеется, знал, что существуют такие гордые слова, как подвиг и героизм, но ему не приходило в голову, что они могут иметь отношение к нему самому и к его друзьям. Героями были челюскинцы, дрейфовавшие на шаткой льдине, и летчики, спасшие этих челюскинцев. Героями были моряки с теплохода «Комсомол», которых по возвращении из Испании вся Одесса встречала цветами. А он… Он, Нечаев, мог только стоять на тротуаре и смотреть на героев издали.