Черные яйца

– Рома, а что ты там про «Волгу»-то начал? – спросил Леков.

– Ах, ну да. В общем, действительно, всю жизнь я пьяный ездил. Ну, не то чтобы слишком, а так, ну, ты знаешь, Василий... Я же за обедом всегда рюмку-другую выпиваю. И ничего. Привык. Без проблем. А с «Волгой» – такая история... Я же говорю – номенклатурная машина. Не везет она пьяного. Не хочет. Отторгает. Садишься за руль – не принимает тебя машина. Не верит тебе. Такое в ней поле... Мощное.

– Да уж, – важно кивнул Леков. – Понимаю.

– Советское поле, – заметил Отрадный. – Совковое.

– Нет. – Леков повернулся к артисту и невзначай рыгнул в сторону девушки Наташи, отчего та еще сильнее уменьшилась в размерах и почти потерялась рядом с огромным гитарным кейсом Отрадного. – Нет, – сказал Леков, – не совковое в ней поле. – Он глубоко втянул воздух, демонстративно поводя носом, словно обнюхивая салон машины. – Не совковое, нет. Но – имперское. Уважаю.

После этого Леков отвернулся от артиста и замолчал.

– Василий у нас уважает империю, – сказал Кудрявцев после паузы. – Я знаю... Да, Вася?

– Да, – спокойно ответил Леков совершенно трезвым голосом. – Уважаю.

* * *

Водку Кудрявцев купил в магазине, который находился совсем рядом с его домом. В том же магазине Лекова, увязавшегося за Романом, стошнило – не очень сильно, но все же. Несколько покупателей, толпившихся возле прилавка, начали было поговаривать о том, что не худо бы вызвать милицию. Этого же мнения придерживалась и продавщица, но Кудрявцев быстренько вывел ослабевшего товарища на улицу, сунул в машину, прыгнул за руль, и «Волга» в мгновение ока растворилась в темноте арки двора.

В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло – питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил:

– Нехорошо тебе, Василий?

– Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, – просто ответил Леков. – Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь. – Он посмотрел на девушку Наташу.

– А я и не боюсь, – ответила та, глядя на Лекова снизу вверх.

– И правильно, – согласился Кудрявцев. – Вася – он хороший.

– Да я вижу, – кивнула Наташа. – Вижу.

– Вот только не надо иронизировать, – строго заметил Леков, утирая пот со лба. – Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем не знакомы. Как же можно-с вот так незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это?

– Приехали? – с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны.

– Да. – Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. – Прошу на выход. С вещами.

* * *

В квартире Романа Отрадный наконец расслабился. Он явно почувствовал себя в своей тарелке – даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким старинным кожаным диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами на стенах.

Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте – даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру, юркнула в массивное кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном.

Артист сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам.

– Хорошо у тебя, Рома, – наконец молвил артист. – Я, знаешь, редко в гости хожу... Все работаю, работаю... А у тебя – просто прелесть что за дом. Можно посидеть по-человечески...

– Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, – пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок.

Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопавший дверцей холодильника, появился в комнате с подносом, на котором лежала закуска – копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести граммов.

– Не гони, Василий, – строго сказал Роман. – А то вырубишься раньше времени.

– А что, позволь спросить, это за время такое, до которого мне нельзя вырубаться?

Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки.

– Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа?

Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-то странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного, можно было назвать заинтересованностью, но с тем же успехом к нему подходило и определение «отвращение». Он провел ладонью по длинным, густым, ухоженным волосам, зачесывая их со лба на затылок, и промычал что-то неопределенное.