Черные камни

— Я ничего не знаю об этом. Я ни разу не был в побеге, ни разу не пытался бежать.

— Откуда же эти линии? И вверху надпись: «Склонен к побегу».

— Не знаю. Надо спросить тех, кто это писал. Там есть подпись? «Колыма — страна чудес». Видимо, это относится к колымским чудесам. Особенно, если подпись неразборчива.

Майор улыбнулся и чуть порозовел лицом. И сказал:

— Все это, впрочем, не так уж важно, и поправимо. Уберем «колымские чудеса» из вашего дела, чтоб они вам в будущем не мешали. Расскажите мне, пожалуйста, о первом следствии по вашему делу в 1949—1950 годах. Расскажите с полной откровенностью, без боязни. Ни один из ваших прежних следователей, ни один из надзирателей уже не работает в Управлении. Так что не бойтесь их. Вы можете говорить полную правду, не опасаясь за свою жизнь и здоровье.

Я подумал, что он, наверное, почти все уже знает, что все мои подельники дали показания и вопрос, по существу, уже ясен. Но начал рассказывать все по порядку — и о КПМ, и о следствии. То, что готовились сказать на суде. Несколько дней подряд майор Теплое записывал мои показания. Записывал правильно.

Однажды он спросил:

— В декабре месяце 1949 года вы показали майору Белкову следующее: «…в случае вооруженного восстания мы намерены были прежде всего арестовать и без суда расстрелять всех членов Политбюро…»

— Ничего такого я не показывал ни майору Белкову и никому другому. Никогда у нас не было таких страшных преступных планов.

— Однако здесь есть и ваше письменное подтверждение и подпись. Посмотрите, пожалуйста. Это вы писали?

— Подделка похожая, но почерк не мой, подпись не моя. Можно произвести экспертизу?

— Не волнуйтесь. Уже есть протокол экспертизы. Это подделка. Идите отдыхайте.

Им мало было того, что они из нас выбили на следствии! Они уже после окончания следствия заменили многие протоколы допросов подложными. Мы не читали этих протоколов. Они появились в деле уже после подписания нами 206-й статьи. Расчет был верен. Прижбытко, и Литкенс, и Белков, и другие знали, что дело пойдет в Особое Совещание, а там никаких экспертиз проводить не будут. Вскрылось много такого — подчистки, дописки, фальшивки, самые наглые подделки. (Об этом я узнал позднее.)

Когда я возвратился в камеру, то вправду лег немного отдохнуть — лежать на кровати разрешалось в любое время. Сколько угодно. Разрешалось читать книги.

Однажды открылась «кормушка», а в ней знакомое лицо. Боже мой! Это же старый завхоз. И манит меня пальцем.

— Здравствуйте! — говорю.

А он спрашивает:

— Не хотите ли книгу почитать?

— Хочу. Вы что, один остались от прежних?

— Да. Вот, смотрите. — И он показал мне несколько книг.

Я взял М. Стельмаха «Большая родня» и еще что-то.

В конце января пересмотр дела КПМ в Воронеже был закончен. Об этом мне сказал следователь. Какое будет решение в Москве, никто не знал.

Третьего февраля открылась форточка-кормушка, и надзиратель тихо сказал:

— Приготовьтесь, пожалуйста, с вещами.

Меня привели в большой «воронок» и поместили в отдельную стальную камеру с тонкими стальными жалюзи для дыхания. В соседней камере и напротив уже кто-то был. Я громко спросил:

— Кто здесь, ребята?

— Здесь я, Толик. Юрий Киселев.

— Здравствуй, дорогой друг! А кто еще здесь с нами?

Раздался голос, от которого у меня начали переворачиваться внутренности:

— Аркадий Чижов!.. Здравствуй, Анатолий! Здравствуй, Юра!

Я ничего не сказал в ответ. Странные чувства возникли во мне и удивили меня. Пока солдат-охранник еще не залез в свою кабинку, я спросил Киселя, но тихо и неуверенно:

— Юра, Аркашу мочить будем?…

— Толик, не говори этого…

— Прекратить разговоры! — раздался грозный голос солдата.

Машина покрутилась во дворе и в переулках и выехала на Плехановскую в сторону Заставы, в сторону городской тюрьмы. Наверное, в тюрьму?… Город родной был виден мне сквозь щели и через обе двери с зарешеченными окошками, между которыми сидел солдат с автоматом. Родной город. Снег на Плехановской был расчищен, блестело булыжником трамвайное полотно. Родной город! Никогда не думал, что вернусь сюда.

…Вот переулок у Заставы.
Я много лет мечтал с тоской
К твоим булыжинам шершавым
Припасть небритою щекой.

Наверное, тогда пришли впервые эти строки…

Тюрьму мы, однако, миновали. И, объехав областную больницу, спустились к железнодорожным путям, ведущим к Курскому вокзалу. Развернулись и вновь увидели ту же тюрьму. Лагерные ворота. Процедура передачи наших бумаг на вахте. «Воронок» въехал в какую-то зону.

— Выходи!

Первым вышел Кисель. За ним — Чижов. Потом — я.

А Юрка уже стоял на утрамбованном снегу и делал мне какие-то знаки. Надзиратель был довольно далеко, у вахты. Видимо, знакомился с нашими личными делами. Все трое мы встали в круг. Я обнялся с Юркой. На Аркадия старался не смотреть.

Юра взволнованно заговорил: