Черные камни

В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая:
Мы солдатам палим костры.

Стужа — будто северный полюс.

Аж трещит мороз по лесам.
Мой напарник — пленный японец,
Офицер Кумияма-сан.

Говорят, военный преступник

(Сам по-русски — ни в зуб ногой).
Кто-то даже хотел пристукнуть
На погрузке его слегой…

Все посты мы обходим за́ день…

Мы, конечно, с ним не друзья.
Но с напарником надо ладить.
Нам ругаться никак нельзя.

Потому что все же — работа.

Вместе пилим одно бревно…
Закурить нам очень охота.
Но махорочки нет давно.

Табаку не достанешь в БУРе.

Хоть бы раз-другой потянуть.
А конвойный стоит и курит,
Автомат повесив на грудь.

На японца солдат косится.

Наблюдает из-под руки.
А меня, видать, не боится.
Мы случайно с ним земляки.

Да и молод я.

Мне, салаге,
И семнадцати лет не дашь…
—Ты за что же попал-то в лагерь?
Неужели за шпионаж?!

Что солдату сказать — не знаю.

Все равно не поймет никто.
И поэтому отвечаю
Очень коротко:
— Ни за что…

— Не бреши, ни за что не садят!

Видно, в чем-нибудь виноват…
И солдат машинально гладит
Рукавицей желтый приклад.

А потом,

Чтоб не видел ротный,
Достает полпачки махры
И кладет на пенек в сугробе:
—На, возьми, мужик!
Закури!..

Я готов протянуть ладони.

Я, конечно, махорке рад:
Но пенек-то — в запретной зоне.
Не убьет ли меня солдат?

И такая бывает штука.

Может шутку сыграть с тобой.
Скажет после: «Бежал, подлюка!» —
И получит отпуск домой.

Как огреет из автомата,

И никто концов не найдет…
И смотрю я в глаза солдата.
Нет, пожалуй, что не убьет.

Три шага до пня.

Три — обратно.
Я с солдата глаз не свожу.
И с махоркой, в руке зажатой,
Тихо с просеки ухожу.

С сердца словно свалилась глыба.

Я стираю холодный пот.
Говорю солдату: «Спасибо!»
Кумияма — поклон кладет.

И уходим мы лесом хвойным,

Где белеет снег по стволам.
И махорку, что дал конвойный,
Делим бережно пополам.

АНГИНА