Черные холмы

— Смотри, Черные Холмы, это был твой народ. Твои предки песнями вызвали его к жизни. Твое поколение навсегда потеряет его, если ты не будешь действовать. Пожиратели жирных кусков — это то, что они делают, и это знали вольные люди природы и все наши дети с того самого дня, как они увидели первого пожирателя жирных кусков, продиравшегося на запад в дни дедушек твоего дедушки. Потеряйте бизонов, потеряйте ваши вигвамы, потеряйте ваш мир со всеми песнями и жертвоприношениями — и вы потеряете нас и других духов, а с ними глубинные опасные силы и имена, к которым в течение десяти тысяч и более зим взывали ваши слабенькие голоса. Позвольте пожирателям жирных кусков забрать это у вас, и вы навсегда потеряете Тайну. Паха Сапа, наш сын, даже Бог не может существовать, когда исчезают те, кто поклоняется ему, когда забыты все тайные песнопения. Народ, который не имеет силы, не народ. Он всего лишь пища для зверей и других людей.

Шесть столбов света с нечеткими формами внутри опускаются все ниже. Паха Сапа знает, что через несколько секунд они положат его на скалистую вершину священной горы. Солнце уже село, и время замедлилось, звезды потускнели, на небо снова накатываются тучи.

— Что я могу сделать, чтобы спасти вольных людей природы — не дать сбыться этому пророчеству? Скажите мне, пращуры.

Отвечает ему журчащий, напевный голос:

— Это не пророчество, Черные Холмы. Это факт. Но у тебя будет возможность действовать. Из всех наших детей, которые сегодня всего лишь пища для пожирателей жирных кусков, только у тебя будет возможность действовать.

— Как, пращуры? Когда? Как? Почему я? Скажите мне как… Пращуры!

Но громадная теплая рука уже вернула его наги в тело, которое лежит лицом вверх в Яме видения. Шесть фигур в шести столбах света снова превращаются в падающие звезды и возвращаются по своим ярким, сияющим траекториям на небеса.

— Пращуры!

Голос с небес — все равно что шепот ветра.

— Токша аке чанте иста васинйанктин ктело, Паха Сапа («Мы увидим тебя снова глазами наших сердец, Черные Холмы»).

Паха Сапа просыпается. Рассвет холодный, мокрый и дождливый. Мальчика так трясет, что, даже когда он находит свою одежду и прикрывает наготу, дрожь не унимается еще добрых полчаса.

Прижимая священную трубку на шнурке к груди, Паха Сапа кое-как спускается по склону горы. Червь каким-то образом отвязался от вбитого в землю кола и к тому же порвал веревку, которой Паха Сапа стреножил его, но далеко от Белой Цапли не ушел. Паха Сапа понимает: он настолько ослаб, что, если его капканы пусты, он может и не выжить.

В одном из капканов мальчик обнаруживает бьющегося кролика, в другом осталась только кроличья нога. Паха Сапа распевает благодарственную песню, убивает кролика, забирает ногу другого.

Его кремень и кресало в парилке — там, где он их и оставил вместе с веточками, которые не промокли под грудой одежды. Трясущимися руками ему удается снова развести костер. Ветер и буря унесли листья, несколько ивовых веток и шкур с парилки, а потому маленькое сооружение отчасти открыто небу и дождю, но Паха Сапа не замечает этого, защищая своим телом искорки, а потом раздувая крохотные угольки в пламя. Когда он уверен, что костер не погаснет…

— Спасибо, пращуры! Спасибо, Вакан Танка.

… Паха Сапа снимает кожу с кролика, потрошит его, очищает ногу, сооружает примитивный вертел. Есть он начинает, когда кролик еще не готов.

Проходят день, ночь, утро, и Паха Сапа уже совсем рядом со своей деревней. Он так торопился, что плохо упаковал свои вещи, оставив часть одежды в парилке. У него нет ни одной лишней минуты. Он должен сообщить Сильно Хромает, Сердитому Барсуку, Громкоголосому Ястребу и всем старейшинам деревни ужасное известие, поделиться с ними своим страшным видением… Может быть, воины и шаманы решат, что кошмар каменных гигантов вазичу, поднимающихся из Черных холмов, не так уж страшен, как воображает Паха Сапа. Может быть, в этом сне есть символы, знамения и знаки, которые недоступны пониманию одиннадцатилетнего мальчика.

Паха Сапа никогда не чувствовал себя таким маленьким и бесполезным. Ему хочется плакать. Но он не плачет; поздним утром второго дня его пути на север к Тощей горке вдоль узкой речушки слева, которая теперь вышла из берегов и разлилась на полмили в ширину (но ему не нужно перебираться на другой беper, чтобы добраться до Тощей горки и деревни), он прижимает разобранную и завернутую в одеяло, все еще не потерявшую красное оперение Птехинчала Хуху Канунпу к своей дрожащей груди и засыпает на ходу на спине Червя.

Он просыпается под лошадиное ржание несколько часов, или минут, или секунд спустя, когда первая стрела вонзается в Белую Цаплю.

Привскочив на Черве, Паха Сапа поворачивает голову через плечо, сразу же понимая, что вел себя беспечно. Когда он ехал на юг к холмам, то оглядывал горизонт и постоянно прятался, несмотря на сильный дождь. Теперь, когда тучи поднялись выше и время от времени прерия освещается солнечными лучами, он в своей высокомерной беспечности ехал, ни разу не оглянувшись, одержимый одной мыслью: побыстрее добраться до дома.