Черные холмы

— После голов, Билли, Зал славы станет величайшим памятником Америки. Тут пройдет громадная лестница — широкая, величественная, высеченная в белом граните; она будет вести из долины наверх в каньон, на ней мы оборудуем площадки для обозрения со скамейками, чтобы люди могли присесть и отдохнуть, осмотреть различные статуи и мемориальные доски. Там будут статуи знаменитых американцев, включая и некоторых из твоих индейцев: Сидящий Бык, Красное Облако, эта девица, как ее, что была с Льюисом и Кларком, [74]— они будут стоять по обе стороны лестницы до каньона и внутри его. По ночам будет включаться подсветка — высший класс! А потом, когда люди решат, что великолепнее уже и быть ничего не может, они входят в Зал славы… там, внизу, где ты с Мерлом и другие открыли для меня предварительный ствол. Вход в зал явит собой единую стену полированного камня высотой сорок футов. Она будет выложена мозаикой из золота и лазурита, а над мозаикой символ Соединенных Штатов Америки — а может, это и символ твоего народа: барельефное изображение американского орла с размахом крыльев в тридцать девять футов. Потом сама дверь высотой двадцать футов и шириной четырнадцать, сделанная из хрусталя, Билли, прозрачного, но прочного, как камень. Двери эти будут открываться в высокий зал шириной восемьдесят футов и длиной — сто. Сто шестьдесят футов стенного пространства, украшенного великолепными панелями и с нишами глубиной тридцать футов! Тут будет постоянное отраженное освещение. Прекрасно днем и ночью. А в нишах — встроенные подсвеченные стенды из бронзы и стекла, на которых мы поместим сведения обо всех славных деяниях Соединенных Штатов… да что там, западного мира, самой цивилизации… Великая хартия вольностей, Декларация независимости, Конституция Соединенных Штатов, Геттисбергское обращение Линкольна… [75]все-все, и не только политические штуки, но все документы, которые свидетельствуют о величии нашей цивилизации сегодня и будут свидетельствовать нашим потомкам тысячу, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч лет спустя. Достижения науки, искусства, литературы, изобретательства, медицины… Я знаю, ты думаешь: бумажные документы такого рода превратятся в прах через тысячу лет, не говоря уже о сотне тысяч. Вот почему все эти документы — Декларацию, Конституцию, все-все напечатают на алюминиевых листах, которые будут скручены и помещены в стальные тубы, которым не страшна сама вечность, черт побери. Мы загерметизируем эти стенды… черт, не знаю когда, году в сорок восьмом, может быть, или в пятьдесят восьмом, или в шестьдесят пятом — мне все равно… Но я буду присутствовать при этом, можешь мне поверить… а после герметизации эти стенды могут быть открыты только специальным постановлением конгресса… если только конгресс сохранится до того времени, в чем я сильно сомневаюсь. А по стене над этими стендами протянется барельеф в бронзе, отделанный золотом, он покажет все события в истории человечества, которые открыли, заняли, застроили и довели до совершенства западный мир… нас, наши Соединенные Штаты Америки. А за этим первым главным залом будут широкие, ярко освещенные туннели, ведущие в другие помещения и хранилища, в каждом — своя стенная роспись, посвященная какому-либо отдельному событию нашей эпохи, свидетельству нашей славы… может, даже помещение для женщин, которые совершили что-то выдающееся, пусть даже и такие зануды, как Сюзан Энтони, [76]— эти треклятые феминистки все еще требуют, чтобы я высек ее в граните рядом с Вашингтоном, Джефферсоном, Тедди Рузвельтом и Авраамом Линкольном… Я им говорю правду, Билли, что у нас тут не осталось подходящей породы — и делу конец, но там, в Зале славы, на многие поколения, на века…

Борглум замолкает, и Паха Сапа не может понять, то ли скульптор осознал, что его речь затянулась, то ли просто должен перевести дыхание. Он подозревает, что, скорее, последнее. Но на самом деле ему все равно. Он хотел, чтобы скульптор поболтал еще несколько минут, а он бы тем временем мог лучше рассмотреть погруженный в тень каньон и понять, нет ли там решения его проблемы.