Черные кипарисы

Аня выскочила из-за стола, швырнув вилку, и, не сняв платья, бросилась в постель и притворилась, что заснула. Сна не было ни в одном глазу. Только утром Аня смогла прочесть шифрограмму, и вот тогда-то у нее окончательно испортилось настроение. Ничего важного в шифрограмме не было: просто Феликс пытался наспех оправдаться и разжалобить ее, и хотел сегодня в четыре часа встретиться с ней, чтобы оправдаться уже не наспех, не кое-как, а основательно, капитально, заготовив предварительно кучу убедительных и неопровержимых доводов… Это он умеет!

Пойти? Ни за что!

Как у него язык повернулся сказать такое Ване? Бросить в лицо всем! Ну и что из того, что Валерий Михайлович и тетя Маша неродные Ване? Может, они на самом деле куда родней, чем иные родившие своих детей… А каков Аркаша — вот молодчага! И Артем оказался на высоте. И даже Дима не спасовал. Дура она, что так легко раздружилась с ним…

Но еще интересней было бы дружить с Ваней. Она уже пробовала, намекала ему и так и этак, да все бесполезно: смотрит на нее во все глаза, улыбается, в гости зовет, книги почитать предлагает, а чтобы, позвать в кино или походить по городу — так нет.

Крепко, до тупой боли в пальцах сжимала Аня черенок цапки, чтобы отвлечься, уйти от мыслей. А уйти было невозможно.

Идти или нет? Нет… И все-таки придется пойти: писал шифрограмму, волновался — вон как прыгали буквы, несколько раз употребил слово «очень», не то что раньше…

Хуже всего было не то, что он оказался не таким, как она думала. Хуже всего было другое. Она простить себе не могла, что так верила ему, его силе, твердости, независимости. А сила оказалась очень слабой, а твердость — очень мягкой, а независимость — очень зависимой и даже жалкой. Что ж она, ничего не понимает, и все вокруг не такое, как ей кажется?

Весь день Аня работала. Без единого слова пообедала и стала переодеваться. Натянула самое скромненькое и серенькое платье, мельком посмотрелась в зеркало — уродка, и хорошо! Кое-как, только бы не торчали во все стороны, поправила волосы. День был жаркий, и она надела босоножки. Золотая краска местами сильно слезла с них, облупилась — выйти из дому неприлично. Аня принялась тупой стороной кухонного ножа соскабливать с них оставшуюся позолоту — краска поддавалась и желтой пылью сыпалась на пол. Остатки она стерла пальцем, хорошенько поплевав на него.

И снова сунула в босоножки ноги — они показались ей более старыми и обшарпанными, чем были. «Ничего, сойдет… Это еще лучше!» — подумала Аня, глубоко вздохнув. И пошла со двора.

Она не привыкла ходить медленно, но сейчас изо всех сил заставляла себя. Сейчас нужно было опоздать, и намного, чтобы не думал, что очень рвется увидеть его, услышать его оправдания. Лучше вообще не ходить!

Навстречу шли курортники: гитара, улыбки, смех — Аня отвернулась от них; пролетела автоцистерна с надписью «Живая рыба» и громко плескавшейся водой… Забывшись на миг, Аня перешла на свой обычный бег, но тотчас опомнилась и пошла медленным шагом. И начала думать, как лучше вести себя с Феликсом, чтобы он сразу понял, что они очень разные.

Она сухо поджала губы и нагнала холоду в глаза. Он должен сразу наткнуться на ледяное равнодушие ее глаз, на сухость ее речи, на…

На что еще — она не успела придумать. Ее сердце екнуло и заколотилось. Навстречу ей шел Ваня. Не шел — летел. Точно выстрелили из рогатки. И по привычке смотрел под ноги и сильно размахивал руками. Будто траву косил. На нем были узенькие, много раз стиранные тренировочные брюки, в которых он поднимался на Гору Ветров, стоптанные полукеды и синяя, заправленная в брюки рубашка с карманами.

Он летел, никого не замечая, и во все лицо улыбался тротуару — пыльному, пятнистому, мягкому, потекшему от жары тротуару, по которому мчалась его тень, смешная и большеухая… Точно заяц!

— Ваня! — крикнула Аня и почему-то испугалась.

Он остановился как вкопанный, вскинул голову и сразу увидел ее, и улыбка, с которой он только что бежал, исчезла, и ее место заняла другая улыбка, тоже широкая и добрая, но чуточку другая. Нет, не чуточку, совсем другая!

Аня поправила поясок платья.

— Ты куда так разбежался?

— Я? — Он поднял на нее глаза — свои большущие, мягкие, до ужаса ясные, честные и глубокие глаза, в которые можно было прямо-таки провалиться. — Да никуда… — Он слегка смутился… — Просто так… Из фотолаборатории.

— Что-нибудь проявлял?

И тут Аня горько пожалела, что на ней такое скучное бесцветное платье и слишком длинное — только на два вершка выше колена, что на ее ногах эти ужасные, ободранные босоножки, да и волосы торчат, как у ведьмы…

— Нет, мне печатали.

Аня хотела задержать его, чтобы не убежал от нее к своему Димке, к Аркаше, и Витьке, и к этим балконным… теперь уже бывшим крысам, чтобы походил немножко с ней, поговорил, рассказал что-нибудь такое, чего никто не слышал, а то вечно он со всеми, и никогда — один, а ведь нельзя дружить сразу со всеми…

— Покажешь? — спросила Аня.

— Хорошо… Покажу… — как-то странно вдруг замямлил Ваня и сунул руку в карман, но ничего не показал и руки не вынул. Аня тотчас перескочила на другое: