Черные листья

— Браво, Селянин, блестящая речь! Ты никогда не испытывал тяги к такой штуке, как изящная словесность?

Павел промолчал, а Ива, внутренне ощущая все ту же тревогу, сказала:

— Ты неправильно понял Кирилла, Павел. Нельзя же так примитивно. Кирилл говорит о другом…

— А ты знаешь, о чем я говорю? — быстро спросил Кирилл. — И не думаешь ли ты, будто я нуждаюсь в чьей-то защите?

На какое-то время наступила неловкая пауза. Грубость Кирилла нельзя было не заметить, но никто даже коротко не взглянул на Иву, показывая этим самым, что не стоит придавать особого значения внезапной вспышке ее мужа. Все, мол, будет в порядке. Сейчас Каширов улыбнется, и никакого осадка ни у кого не останется.

Кирилл не улыбнулся. И не взглянул на жену. Чувствуя, как ее захлестывает обида, Ива все же сумела подавить в себе это горькое чувство и, положив руку на плечо Кирилла, сказала:

— Я говорю о том, что человек любит те песни и ту музыку, которые соответствуют его характеру. Грохот и взрывы в шахте — это одно, в музыке — совсем другое.

— Ты и со своими учениками такая обтекаемая? — усмехнулся Кирилл. — Ты и с ними скользишь, как по льду?

Ива заметно побледнела, но промолчала. Последнее время с Кириллом страшно трудно. Что-то с ним происходит, что-то в нем резко меняется. И дело не только в том, что он стал крайне раздражительным и вспыльчивым — с этим еще можно было бы мириться, этому можно было бы найти оправдание: Кирилл много работает, ответственность на его плечах лежит огромная, а опыта не так-то еще и много. Но как бороться с его грубостью, с тем отчуждением, которого нельзя не замечать? Как мириться с тем нескрываемым пренебрежением, с той холодностью, которую он подчеркивает, как свою доблесть? Разве он не видит, что причиняет ей нестерпимую боль?

Ива теперь часто спрашивала:

— Скажи, Кирилл, почему ты стал таким? Может быть, я делаю что-то не так? Объясни мне, я постараюсь измениться… Объясни все, это ведь нужно и для меня, и для тебя. Ты ведь не хочешь, чтобы мы все дальше и дальше уходили друг от друга? Или тебе это безразлично?

Он вспыхивал, будто аммонит:

— Опять та же песня? Ничего особенного не происходит! Тебе надо, чтобы я перед тобой сюсюкал? Ангел мой, птичка моя, солнышко мое ясное… Так, что ли?

— Мне хотелось бы, чтобы ты по-человечески ко мне относился.

— По-человечески? А я отношусь к тебе по-собачьи? Я — собака?

Да, с ним становилось все труднее. Ива не могла не чувствовать, как его неприязнь к ней все растет и растет, прилагала все силы к тому, чтобы отыскать этому причины, но ничего найти не могла.

Только однажды она подумала, будто виной всему может быть другая женщина. Эта мысль повергла ее в такое смятение, что она долго не могла прийти в себя. Но потом Ива постаралась прогнать эту нелепую мысль и даже посмеялась над собой. Кирилл — и другая женщина? Разве не сам Кирилл говорил ей еще в ту пору, когда они только начинали жить вместе: все, что угодно, только не ложь! Если я стану тебе не нужен, скажи, и я уйду. Если ты станешь мне не нужна, я тоже скажу об этом прямо и честно. Что может быть подлее того, когда самые близкие люди лгут друг другу?!

Нет, Кирилл всегда был искренен, пожалуй, даже излишне прям. Иногда его прямота была ему во вред, но он не отступал от своих принципов, всегда оставался самим собой…

Правда, Павел часто говорил: «Кирилл — актер! Для Кирилла жизнь — это сцена». Селянин хорошо знает Кирилла, но согласиться с ним Ива не может. Павел просто не до конца его понимает, вот и все! А может быть, немножко и завидует ему… Потому что у Кирилла все легко, а у Павла же, наоборот, все страшно трудно…

Неожиданно Кирилл рассмеялся:

— Какого лешего мы тут завели о музыке! Или нам не о чем больше говорить? Юлия, гложет быть, ты внесешь свежую струю в клан углекопов? Кроме тебя, я уверен, никто этого не сделает.

Кирилл сидел рядом с сестрой Павла Юлией Селяниной и, налив еще одну рюмку, протянул ей:

— Давай с тобой выпьем за… За что мы с тобой выпьем, Юлия? Давай за женщин, которые… — Он мельком взглянул на Иву, усмехнулся: — Которые никогда не скользят, а всегда остаются самими собой. Есть ведь такие, а?

Павел тоже налил две рюмки и улыбнулся Иве:

— Ива, а мы давай выпьем за то, чтобы на Руси никогда не перевелись гусары. Ты понимаешь, о чем я говорю? Настоящий гусар, когда в его присутствии кто-то оскорблял женщину, бросал перчатку. Не такой уж я поклонник старины, но, честное слово, жалею, что этот славный обычай навсегда ушел в прошлое.

Кирилл зло прищурился, спросил:

— Ты о ком?

— Вообще, — Павел пожал печами и повторил: — Я говорю вообще…

— Я присоединяюсь к твоему тосту, Павел, — сказал маркшейдер Оленин. — Сохранись этот обычай до наших дней, многое было бы по-другому.