Черные люди

После Михайлова дня[22] каждый год гостила старица Ульяна у своих, смотрела, как кипело дело на босовском дворе сытыми да богатыми теми осенями.

Тогда двор Босых на Рождественской улице, длинный, заставленный избами в два порядка, был похож на собинную[23] деревню.

К осени, после Архангельской ярмарки, в Устюг съезжались торговые люди, и среди них подъезжали приказчики из отдаленных городов, с сибирских станов Босых — вплоть до Якутска и Охотска, подвозили пушнину в оленьих сумках да в ящиках.

Кипит и по осени Великий Устюг — подошли ходовые товары из Архангельска, Вологды, с Верхней Камы, из Москвы, из Ярославля, Костромы, Галича, Юрьевца.

День и ночь толклись во дворе Босых в это время люди; своих приказчиков, бывало, съезжалось, почитай, до сотни.

Приказчики у Босых да и у других семей шли в Сибирь в торговые экспедиции не на одно лето, а на год, на два, а то, бывало, и на три полных года. Связь с Устюгом надолго утрачивалась, и дело приходилось вести на безусловной договоренности, каждая сторона должна была полагаться исключительно на совесть другой, на договоренный интерес.

Дело все вел сам старик, Василий Васильич, и с ним четверо его сыновей — Кузьма, Павел, Степан и младший, Тихон. Отец работал дома, а сыновья по сибирским да северным рекам метались в трудах и заботах.

Глава пятая. Обида

— Садись, садись, внучек, — повторяла старица Ульяна. — Так сказывай, хорошо ли дело доспел?

— Ладно, бабенька, все ладно! — отвечал Тихон. — Как батюшка приказал, все и сделал. И рыбы артели взяли хорошо, и морского зверя. Все ладно.

— Так чего ж ты невесел? А чего ты сколько дней на берегу сидел, домой глаз не казал? — спрашивает старица, а глаза ее душу Тихонову щупают. — Чего молчишь?

Встал разом Тихон перед старухой, шапку об пол бросил, руки раскинул, стоит как скала, обида сердце режет…

— Бабенька, — говорит, а у самого на ресницах слезы, — вот ты мне, мальчишке, сказывала, что правда всегда верх берет. А скажи, бабенька, что мне делать, когда холмогорский воевода мою невесту у меня увозом увез?

Старица Ульяна сидит ровно деревянный Нил Столбенский с Селигера-озера — руки на коленях, черное платье, глаза смотрят по-соколиному.

— Каку таку невесту? — медленно выговорила она. — Да как же ты ее высватал? По благословению родительскому или нет? Или девка сама тебе просваталась? А? Сказывай, как было дело.

Что скажешь? Как было? Как всегда бывает с тех пор, как земля стоит. Высок, прочен стоит в деревне Сёмже дом Якова Софроновича Паньшина — с подклетью, в три окна, с большим двором под крышей, с амбаром. Ворота крыты бревном с перегибом, веселое резное крыльцо, да и внутри все пестро, все красно — печка подписана снизу золотыми подсолнечниками и красными цветками.

Липа запахом, цветом манит к себе пчелу. Изба Паньшиных влекла к себе людей своим ладом. Споров там не бывало, разговоры были самые простые, все было ладно, урядливо.

Тихон Босой позапрошлую весну на пути в Белое море впервой остановился в Сёмже, чтобы набрать там одну из своих ватаг, да так и утонул в ладу, в мире этой крестьянской черной семьи. Все там было ладно, чисто, обильно, щедро, добро. И еще одно — там была дочь Анна.

Анна и Тихон были неговорливы. Да и что говорить, когда и так все ясно, без слова? Простые люди жили вольно, и оттого тут все так ладилось, так был весел всякий труд, словно уборка хлеба в урожай нежарким предосенним днем.

Тихон Босой был одной статьи с этой крестьянской семьей. Только Паньшины сидели на месте, в земле, словно стая рыжиков под зеленой елью в мягком мху, а он носился на лодьях, не зная покоя, все собирал богатые плоды природы и труда.

Так Тихону и Анне и говорить-то почти не пришлось, когда они весенней, черемуховой ночью сошлись на огороде, обнялись, прижались друг к другу. Да что тут скажешь, когда за них все уже сказано самой природой и им оставалось только повиноваться, чтобы дальше жить вместе в красоте, в труде, как и все вокруг… Оставалось только повенчаться, а потом трудиться и растить дальше свое гнездо.

Уплыл Тихон из Сёмжи этим летом в Белое море за рыбой. Пришла осень. Вечером в избе Паньшиных горела, полыхая, в железном светце душистая лучина, угольки падали и шипели в воде, когда с улицы донеслись грубые голоса. Анна подняла голову от гребня, за которым пряла лен, прислушалась. Тетка Аксинья остановила работу, выскочила из-за ткацкого стана, прильнула к окошку.

— Ано, батюшка, уж не к нам ли кто? — сказала Анна.

— Ахти, а кто? — спросила с голбца Фекла, ее мать, и стала перевязывать платок на голове.

Яков Софронович да братишка Гриша, что сидели у самой лучины — ложки резали, не подняли головы.

— Кому быть? — проворчал старик. — Видно, кто-то по реке приплыл. А ну, сынок, выбеги, погляди…