Черные люди (СИ)

Гермиона проскользнула в пустую темную гостиную, прислонилась к стене и тяжело задышала. Увиденное в коридоре произвело на нее неизгладимое впечатление, а еще в голове зудела мысль, что Малфой предупреждал ее именно о таком исходе событий. Одно радовало: мистеру Филчу не было больно. По крайней мере, он не кричал так, как предыдущие жертвы. Он просто тихо ушел вслед за Чёрным. Но радость от этого открытия быстро сменилась первобытным ужасом. Раньше она боялась той боли, того жуткого крика, которым сопровождались предыдущие ревоплощения, все отчетливее и отчетливее понимая, что она будет так же, как и все они выгибаться дугой на полу, выламывать кости от боли и открывать рот, издавая звуки, которых не услышит ни одна живая душа. Теперь же пришло понимание: она уйдет так, как ушел Филч, стоит только закрыть глаза. Безликая черная фигура просто придет к ее кровати, прикоснется к плечу и уведет за собой, как безвольную куклу. Малфой был прав: сон теперь был гибельным для нее. Гермиона не была точно уверена, что страшнее: ревоплотиться в ужасных муках боли, или же уснуть и так и не понять, в какой момент грань существования размоется, расплывется и брызнет тысячей капель. Второй вариант в свете последних событий казался самым ужасным. Непрошеная мысль поскреблась на грани сознания: «Неужели Малфой мог бы смотреть, как Черные Люди уводят меня? Просто созерцать, ничего не чувствуя и ничего не предпринимая». Хотелось сорваться с места, броситься прочь из Башни, найти в огромной темной школе Малфоя и задать ему этот вопрос. Вцепиться в него и не отпускать, пока он не ответит, почему они не помогли мистеру Филчу, несчастному человеку, всю жизнь посвятившему искуплению глупой детской ошибки. Неужели он не заслужил хоть каплю доброты, хоть крупицу жалости? Гермиона понимала, что была неправа: Малфой не был жестоким. Он был бесчеловечным чудовищем, которому не дано было чувствовать. Она зло топнула ногой и отправилась в спальню. Хоть сон и был под запретом, прилечь и согреться не помешало бы.

Спальня встретила ее сонным сопением Тильды. Гермиона забралась на свою кровать, села по-турецки, накинула на плечи одеяло и опустила голову. Она поражалась тому, как очерствела за эти два дня. Что этот дождь сотворил, какие семена посеял в ее душе, если ее начал раздражать даже сон ребенка. Гермионе на миг подумалось, что действие дождя отдаленно напоминает действие крестражей. Она вспоминала, как ее милый, чуть простоватый, добрый Рон становился злым, желчным и равнодушным, когда носил на шее цепочку с медальоном-крестражем. Что-то похожее теперь происходило и с Гермионой. Каждых вздох Тильды отдавался эхом в голове, поднимая одну волну раздражения за дугой. Сначала эти звуки казались слишком громкими, будто Тильда дышала прямо в ухо, затем, напротив, стали чересчур тихими, будто Тильда решила вовсе не дышать. Гермиона смотрела на нее – насколько позволял царивший в комнате мрак и изредка пробивавшиеся через неплотно задернутые шторы вспышки молний – и на смену раздражению приходила ненависть. В какой-то момент Гермиона четко осознала, что до зубовного скрежета ненавидит Тильду и больше всего на свете хочет, чтобы ее не было. Чтобы она пропала отовсюду: с кровати Джинни, из этой комнаты, из этой Башни, из школы, из страны, из жизни Гермионы и в целом из мира. Она почувствовала, как руки сами собой сжимаются в кулаки, и испугалась этого ощущения. Гермиона никогда ранее не испытывала ненависти ни к кому. Когда друзья ненавидели Волдеморта, она просто понимала, что это их долг, их первейшая обязанность – победить его. Можно было подумать, что она ненавидела Долорес Амбридж – но нет, она всего лишь раздражала своей некомпетентностью, своим маниакально настойчивым повторением любого бреда за Министром. Она могла бы ненавидеть Малфоя – но и он не удостоился этой участи. Он просто надоедал, выводил из себя в течение последних семи лет, но ненавистью это назвать нельзя было. Именно поэтому сейчас, в одно мгновение возненавидев Тильду, Гермиона испугалась и одернула сама себя: «Она всего лишь ребенок, и она спит. Неужели я стала настолько злой, настолько жестокой, что способна возненавидеть ребенка за то, что у него есть возможность поспать?» Ответом ей были лишь тишина и темнота. Гермиона попыталась отогнать это ужасное, абсолютно чуждое ей чувство, и мысли переметнулись к другому, тоже нетипичному для нее переживанию по фамилии Малфой. Она неосознанно потерла запястье, за которое он держал ее, и чуть не взвыла, обхватив руками голову. Она в который раз усомнилась в своих моральных качествах.