Черные люди

Ахнула, загудела вся Москва. Царь-то посылал к нему своих немецких лекарей. Так оно и есть! Залечили, проклятые!

Федосья Прокопьевна в своем заточении рыдала в отчаянии…

— Сын мой! Сын мой! Погубили тебя! Отступники!..

От этих неясных, досадных дел рос гнев царя, обратился на других родных — братьев Федосьи, обоих Соковниных, Федора да Алексея: царь услал из Москвы одного в Рыбную слободу, другого — в Чугуев.

Все земельные имения Морозовых после смерти Ивана Глебовича были конфискованы, «отписаны на государя» и розданы другим боярам, все драгоценности, весь обиход раскрадены. Морозовы стали нищими.

Новый патриарх Питирим, всегда бывший противником Никона, повел даже такую речь с царем:

— Великий государь, вот тебе мой сказ: освободи ты боярыню-то, избу ее отдай ей. Дай ей сотню мужиков, чтобы жила… Сестру Авдотью отошли мужу… Бабы они, ну что они понимают, а какая слава про тебя идет по Москве! Эх!

Царь вскочил с кресла, ахая, затопал больными ногами.

— Владыко святый! Я бы давно бы так сделал, да люта больно Морозова. Бранит, поносит меня по всей Москве. Зло моей голове от нее… Ты сам, владыко, допроси ее, да как укажешь, так и сотворим!..

Ночью в Чудов снова собрались митрополит Крутицкий Павел, много архиереев, бояр. Приехал и патриарх, привезли опять на дровнях боярыню, посадили перед собравшимися, как была, в шубе, в треухе.

— Или тебе цепи так полюбились, что ты с ними расстаться не хочешь? — спросил патриарх.

— Полюбила я их! — сверкнув глазами, ответила Морозова. — Апостол Павел носил цепи.

— Брось безумье! — возвысил голос Питирим. — Брось! Доколе будешь возмущать царскую душу? Приобщись к нам! К соборной церкви. Исповедуйся.

— Ко-ому-у?

— Много попов на Москве.

— Много, а истинных-то нету.

— Я, патриарх, хоть и стар, исповедую, сам приобщу тебя.

— Сам! Сам! Не знаю, что ты сказываешь… Иль ты какой особый? Не как все? Ты чью волю творишь? Был ты Крутицким митрополитом, носил старый клобук, уважали мы тебя, а теперь рогатый на себя вздел. Ну, к чему? «Я тебя причащу»! Не прошу я твоей службы!

Патриарх встал с лавки:

— Облачите меня, я ее помажу миром, — может, бросит безумие.

И когда, облаченный в саккос, в омофор, в сверкающую митру, патриарх подошел вместе с митрополитом Крутицким к Морозовой, та, хоть и больная ногами, вскочила против него, как борец… Митрополит, поддерживая одной рукой патриарха, другой хотел приподнять треух у ней на лбу.

Морозова с силой отбросила его руку:

— Отыди! Не касайся нашего лица! Или не знаешь, кто я?

Патриарх тянул к ее лицу спицу со священным маслом, а она вопила:

— Не губи меня твоим маслом, грешную! — И, оттолкнув патриарха, гремела цепями. — Почему на мне эти цепи? Да не хочу я вам всем повиноваться! Ничему вашему! Ступайте-ка прочь! Не нужны мне ваши злые святыни!

— О исчадье ехиднино! Вражья дочь! Страдница[183]! Вот ты какая… Сбейте ее с ног! — ревел патриарх медведем. — На цепях, как пса, волочите! Утром в сруб ее! Пожечь! Пожечь!

Морозова упала на пол, ее волокли за цепи, и, катясь вниз по лестнице, она головой стучала по ступенькам.

Патриарх наутро приехал к царю — жаловался. А царь:

— Да я ж тебе сказывал, какова она. Я-то давно знаю ее нрав… Сколько лет я терплю от нее — и чего делать, не знаю!

Ночью снова привезли обеих сестер на Ямской двор в Кремль, и князь Воротынский, Одоевский да Волынский пытали обеих — на дыбу подымали обнаженных, кнутом били, жали досками мерзлыми груди… Морозова и Урусова не уступили.

Патриарх утром на думе у царя требовал сжечь обеих в срубе на Болоте — уж и сруб поставили! Готово! Да бояре не потянули на это…

Дело затягивалось. Боярыню Морозову заточили было в Новодевичий монастырь, под надзор игуменьи, и Новодевичий монастырь стал местом поклоненья — боярыни стали к Морозовой ездить толпами, рыдванами своими двор сплошь заставляли, все смотрят, ахают… Пришлось ее переводить в другое место. Куда?

— Государь брат, — сказала царю старшая его сестра, царевна Ирина Михайловна, — ей, неправо творишь! Морозову-боярыню с места на место возят… Народ смеется. Отпусти ты ее!

— И ты ей дятчишь[184]? — закричал неистово царь. — Ага! Ладно! Я найду ей место! Найду! Не будут к ней ездить боярыни, языками блекотать! В Боровск ее, в земляную тюрьму! Сруб в землю зарыть, чтоб света не видала до смерти…

Царь задыхался — так он был взволнован, хватался за сердце. К тому же молодая жена Наталья Кирилловна была на сносях — вот-вот должна родить…

И скоро, переписанные в далеких лесных дебрях, в землянках, в кельях монастырей, на берегах синих озер, в посадских избах, загуляют, пойдут куда шире, чем по Москве, обличающие Протопоповы огненные слова: