Черные Мантии

Париж верит и не верит; он познает себя. Он равнодушно болтает о том и о сем, пересказывая немыслимые слухи, которые уже на следующий день становятся достоянием истории. Нет, он им не верит. Однако когда событие все-таки произошло – нелепое, невероятное, невозможное, – он с улыбкой, как у Вольтера, подмигивает вам и изумленно, словно Бомарше, разводит руками: а разве я вам этого не говорил?

Когда все уже перестали ждать, появился барон Шварц; он был исполнен достоинства и явно красовался своей приобретенной в тяжких трудах полнотой. Манеры его были безупречны. Слышно было, как он, раскланиваясь с гостями, говорил:

– Я счастлив, госпожа графиня. Необычайно признателен за оказанную нам милость, господин герцог. Для нас это большая честь, госпожа маркиза…

Было ясно, что он, зная свою привычку изъясняться излишне лаконично, выучил назубок все титулы и теперь исполнял обязанности хозяина, подходя ко всем, кто имел на то несомненное право. Он не был ни взволнован, ни подавлен, а опытные физиономисты даже пришли к заключению, что барон предвкушает некие весьма радостные для него события.

Когда взор его останавливался на ослепительной в своей красоте баронессе, в глубине его глаз вспыхивало пламя безмерной страсти.

Лекок на ходу бросил ему несколько слов. Господин Лекок де ла Перьер шел в сопровождении высокого юноши, необычайно красивого, хотя и несколько грузноватого; юноша имел ярко выраженный бурбоновский профиль.

Свадьба Бланш с этим юным безумцем Морисом пока еще не состоялась. Каждый мог видеть, как хорошо сохранился господин Лекок де ла Перьер; мало кто рискнул бы соперничать с таким женихом… Послушайте! Может быть, именно здесь и таилась причина торжества, побуждавшего барона Шварца гордо вскидывать голову. Все знали, что Лекок был принят в Тюильри, и не одна благородная дама созерцала черты его юного спутника с благоговейным волнением.

Все называли его просто герцог. Ибо ни одно имя не могло заменить имени Бурбонов, на которое он имел несомненное право, но которое ему пока еще не было дозволено носить.

Этот молодой человек изрядно будоражил мысли собравшихся.

Бурное оживление наблюдалось также при виде лица, занимавшего высокий пост в правительстве, того, кого в рассказе о похоронах полковника мы именовали незнакомцем. За ним как тень следовал маркиз де Гайарбуа. Незнакомец приветствовал Лекока и его юного спутника.

Но если бы вы только знали, как далеки от этой суеты были Эдме и Мишель, Морис и Бланш, в каких заоблачных высотах парили они над этой сутолокой! Впрочем, Морис только что встретил своего отца, бывшего комиссара полиции, и тот, пожимая сыну руку, многозначительно произнес:

– Я рад видеть вас здесь.

Точно такая же сцена произошла между господином Роланом и Этьеном; в отличие от Мориса, Этьен не был влюблен, но, снедаемый театральной лихорадкой, он сладострастно вдыхал ароматы своей драмы. Считая себя автором пьесы, Этьен старался уловить малейшие детали действия, и не замечал, как сам постепенно становился одним из ее персонажей. Он чувствовал приближение катастрофы, подстроенной неизвестными ему людьми. Эти люди должны были стать его добычей, он жаждал выследить их.

К часу ночи господа Ролан и Шварц из префектуры сошлись в узком оконном проеме.

– Кажется, все произойдет сегодня ночью, – произнес бывший комиссар полиции и попытался улыбнуться. – Нам собираются доказать, что мы напрасно спокойно спали все эти семнадцать лет.

Советник мрачно повторил:

– Именно сегодня ночью. Нам собираются это доказать.

Человек, не знакомый ни одному из собеседников, приблизился к ним, и, отвесив почтительный поклон, тихо произнес:

– Будьте готовы, господа. Пароль: «Правосудие никогда не ошибается».

Собеседники вздрогнули; щеки чиновника запылали от гнева.

Но незнакомец вновь отвесил им бесстрастный и вежливый поклон. Это был всего лишь посланец, для него смысл переданных им слов, несомненно, был сокрыт. Господин Ролан и господин Шварц из префектуры молча переглянулись и позволили посланцу удалиться.

IX ИСКУПЛЕНИЕ И ЛЮБОВЬ

Красавца Мишеля снедала тревога, и неизвестно, что бы он натворил, если бы не трепещущая от счастья Эдме Лебер, сумевшая передать ему частичку той радости, ко-торую испытывала она сама. Те, кто видел девушку в этот вечер, могли бы поклясться, что ее прекрасные глаза никогда не знали слез. Она удерживала Мишеля от бессмысленных поступков, ибо в часы решающего испытания он сознавал свою бесполезность, и от этого приходил в ярость. Эдме делала все, чтобы успокоить нашего бедного героя, чувствовавшего себя марионеткой в руках умелого кукловода. Он все время порывался оборвать поддерживающие его нити, хотя и понимал, что тут же упадет и вряд ли сумеет сам подняться. Понимала это и Эдме и, зная пылкую натуру Мишеля, содрогалась от страха; единственным выходом в создавшемся положении было протянуть время, и она заставляла Мишеля забывать о времени.