Черные птицы

Тамара быстро оделась, стараясь по возможности выбирать любимые его вещи (он должен запомнить ее красивой), ее теперь все время подгоняла мысль, что она не успевает, Глеб ходил за ней и бестолково совался во все углы, наконец и это закончилось. В квартире было очень холодно, топили плохо, позавтракали, выпили горячего чаю, согретого на примусе. Напряжение в сети было совсем слабым, лампочки в люстре еле светили красноватыми нитями. Глеб бездумно и счастливо засмеялся.

- Что ты, Глеб! - опешила Тамара.

- Ты меня никогда не забудешь, вот о чем я подумал, мне стало хорошо.

- Ты смешной, Глеб, ни на кого не похожий. Ты это знаешь? Откуда ты такой, я тебя боюсь. Вернее, раньше, до этой ночи, боялась. Я тебя не понимала раньше.

- А теперь?

- Ночь была... Такие ночи делают человека зорче. Теперь не боюсь, я поняла сегодня что-то такое, что не умею назвать.

- И не называй, не надо называть, не надо, Томка...

Томка, у нас остался час, нет, даже меньше, - голос у него переменился, во всем лице проступило что-то резкое, угрожающее. - Я недавно записал одну тему. Грандиозная мысль. Сейчас тебе проиграю. Пойдем. - Он схватил ее за руку и потащил к большому концертному роялю, покрытому каким-то особым старинным лаком, черным, с пепельной изморозью, лицо Глеба горело точно в лихорадке.

- Глеб, Глебушка...

- Молчи! - остановил он ее. - Слушай.

Какую-то долю секунды он еще медлил, словно еще боролся с собой, и, решившись, властным обнимающим движением взял первые аккорды.. Ей послышался свист крыльев, точно два сильных шумных крыла развернулись и легко взмыли в воздух. И уже следующие долгие, уже откровенно ликующие всполохи звона заполнили ее какой-то светлой щемящей тоской: вырвавшись на свободу, опьяненный простором, радостью движения, он стремительно уносился все дальше, - где ей было догнать его, боже мой, всю жизнь только тянуться к нему, только быть рядом уже награда и счастье, сердце окончательно оборвалось и стало падать, падать в мучительно желанную пропасть.

У нее текли по щекам слезы, но она их не замечала, она уже почти не чувствовала себя - "сиянье мрака погасит рассветы", нет, никогда, никогда! Этого не может быть, чтобы когда-нибудь ее не было, что ее никогда не будет. Не в силах больше выносить эту музыку, сдерживая дыхание, чтобы не разрыдаться, она стиснула грудь руками, чтобы как-то остановить, задержать рушащийся на нее мир скорби, обновления и солнца...

Когда она очнулась, Глеб сидел, бессильно уронив руки на клавиши, почувствовав ее взгляд и подойдя ближе, он, ничего не спрашивая, долго смотрел ей в глаза.

- Всегда мечтал написать цикл славянских языческих молитв, - словно пожаловался он с потухшим тяжелым лицом. - Молитву земли, молитву воды, молитву леса... То, что ты сейчас слышала, - выделяя, сказал он, - это молитва солнца.

- А я думала, молитва любви, - сказала она, беря его тяжелую руку и целуя еще и еще раз. - Боже мой, откуда ты такой? Молитва любви...

- Солнце и любовь - одно и то же, - полуспросил он вслух, потому что еще был далеко-далеко, в своем, куда он не допускал даже ее, и она никогда не протестовала.

- Надо же, а я ничего не знаю. Существую рядом с тобой и ничего не знаю. Какой ты жадный! Хоть бы словечко! - упрекнула она его, уже чисто по-женски, он взглянул на нее, не понимая, затем совсем по-домашнему улыбнулся.

- Да, кажется, что-то получилось. Только это ведь так, первая запись. Будет гораздо лучше. Вот посмотришь! - Он спохватился, у них ни на что уже не оставалось времени, даже на сборы.

- Глеб, подожди, - решилась она наконец высказать беспокоившую ее мысль. - Ты записал?

- Я хочу, чтобы это осталось только со мной, - ответил он как что-то решенное и даже с оттенком враждебности, освобождая свои руки от ее рук, и, уловив боль и смятение в ее глазах, он опустил голову и тут же стремительным злым рывком резко вскинул ее. - Ты обещаешь, что это будет только для тебя? - Он пристально и, как ей показалось, не видя всматривался сейчас в ее лицо.

Она опять молча и сосредоточенно поцеловала ему руку, повернув ее ладонью вверх.

- Хорошо, - сказал он, вынимая из внутреннего кармана пиджака свернутые вчетверо листы нот, и осторожно положил на крышку рояля. - Обещай одно. Никто никогда не должен услышать этого, если... ты понимаешь, если...

- Не смей, - оборвала она его, - не смей! Ты не имеешь права так думать. Не смей! Не надо ничего, забери все, только вернись сам!

И тут она не выдержала, обвяла в его руках, рыдания прорвались помимо ее воли, и он, усадив ее на диван и опустившись рядом, стал гладить ее по голове, по плечам, целуя мокрое лицо, щеки, губы, глаза, лоб, почти физически чувствуя, что каждая новая минута становится короче и короче.