Черные сказки

Вечер, нацепив монокль луны, заглянул в окно, но быстро разочаровался, нахмурился тучами. Кампания и в самом деле вышла скучная, Тёмка быстро развился, вынес противников и теперь методично сжимал кольцо вокруг последнего замка Владика, поднимая свои флаги над шахтами и лесопилками. Владик в сражениях участвовал неохотно, лишь задумчиво слонялся по карте, словно игра ему наскучила. Отчасти так оно и было, он попросту ждал, когда хоть на минуту останется в комнате один.

Щелкнул язычок дверного замка. Тёмка скорчил страдальческую мину, но от игры не оторвался. Владик тоже не стал оборачиваться. Тысячу раз он видел, как мама стоит там, прислонясь к косяку, одной рукой играя с прядью волос, другой запахивая короткий халат, из-под которого торчит край несвежей ночнушки. И вся мама такая, как эта ночнушка, – сероватая, потасканная. Предплечья в синяках; худые татуированные пальцы дяди Андрея скрывали недюжинную силу. Атласный подол халата в сигаретных ожогах. Кислый запах алкогольного пота. И это утомленное выражение одутловатого лица…

За последние годы в маме многое изменилось, но эту перемену Владик считал самой гадкой. Словно мама пыталась доказать им, как сильно она старается, но и сама с трудом верила в эту ложь. Владик по-прежнему думал, что мама очень красивая. Ее волосы оставались жгуче-черными, как у индейцев. Когда мама заплетала их в косу, то превращалась в Покахонтас, и было не так заметно, как скучают ее волосы по шампуням и бальзамам. В серых глазах мамы часто плавала алкогольная муть, но на солнце в них, как раньше, плескалась голубизна. Если бы не это мерзкое выражение лица и хриплый голос, больше подходящий старухе…

– Все, не бойтесь, заснул козлина.

Как будто кто-то боялся. Дядя Андрей, конечно, буянил страшно, но, строго говоря, ни разу не ударил ни маму, ни Тёмку, ни самого Владика. Хотя частенько сверлил хмельным глазом, словно выбирая, кому врезать первому.

– Мама со всем разобралась. Все хорошо, зайчики мои.

Темка придушенно хрюкнул, передал мышку младшему брату. Под пальцами Владика пластиковый корпус страдальчески заскрипел. Зайчики, ха!

– Можете выходить, только тихонечко-тихонечко, ладно? Дядю Андрея не разбудите… а то опять начнет, сука… Ой! – Мать икнула, стыдливо прикрыв рот ладошкой. – Там сосисок полпачки, и эти… макароны разогреете. Или Тёмочка яичницу пожарит Владику. Да, Тёмочка, пожаришь? Владик, хочешь яичницу, а? Владик? Вла-а-ди-и-ик?!

Владик не хотел отвечать даже кивком. И яичницу не хотел. Но больше всего не хотел оборачиваться, чтобы лишний раз не видеть эту чужую женщину, с пятницы по понедельник занимающую тело мамы.

– Владик? Тёмк? Тём? Тё-ма-а-а?! – Мать помолчала и рявкнула: – Ну и сидите голодными! Сука… Ой!

И выкатилась из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, словно вести себя «тихонечко-тихонечко» вовсе и не нужно. Тёмка сохранил игру, потянулся со вкусом и заговорщицки подмигнул Владику:

– А долго они сегодня. Думал обосрусь прямо тут.

Выходя из комнаты, бросил:

– Толчок занят. Приспичит – мне по фигу, хоть в раковину ссы.

Но Владик слышал, как брат прятал под футболку тот самый, за годы изрядно потерявший в глянце, журнал. Это его полностью устраивало. Как только дверь за братом закрылась, Владик запрыгнул на подоконник, дотянулся до приоткрытой форточки. Высунув голову в прохладную осеннюю темноту, он собрал в голове образ дяди Андрея и спросил:

– Кукушка-кукушка, сколько ему жить осталось?

В их спальном районе даже захудалого парка не было. Так, газоны с чахлой травой и желтоватым кизильником, заехать на которые мешал высокий бордюр. Кто услышит слабый голос, камнем упавший с седьмого этажа? А ведь услышит. Владик знал, уже услышала. Лесная вещунья, для которой границы – условность.

Ночью переполненный мочевой пузырь погнал Владика в туалет. В темноте ведя рукой по стене, волоча ноги в тапках со стоптанным задником, Владик неожиданно обнаружил себя стоящим на пороге спальни взрослых. Глаза, раскрытые едва ли на щелочку, распахнулись, ресницами сметая остатки сна.

Здесь пахло свежестью ночного города, зябко тянуло по ногам. Дядя Андрей не любил жару, окно закрывал только зимой, когда температура опускалась ниже минус пяти. Он и сейчас лежал в одних трусах и татуировках, ногами сбив простыню в сероватый ком. Рядом, по самую макушку укутанная двумя одеялами, похрапывала мама. При желании Владик мог рассмотреть все морщинки на ее беспокойно нахмуренном лице; завязанные узлом шторы обвисли по краям карниза бесполезными тряпками, и лунный свет заливал комнату.

А она просто протиснулась в приоткрытые створки.