Черные вороны

— Помилуй, Ермил Иванович! — плакались они Большухину на первых порах, пока не раскусили, что он есть за птица. — Ведь ты нас этак вконец разоришь! Этакой досады нам никогда еще не бывало… Ей-богу, право! Шили мы до сей поры мирно… а ты вот шкандал затеваешь.

— Какой тут шкандал? — возражал Ермил Иванович, задирая нос. — Никакого шкандалу нет… Всякому свое дорого. А вам до сей поры просто было жить в мире, когда вам удержу не было, — что хотели, то и делали на барской земле… Нет, голубчики! Вы уж оставьте… я этого не люблю!

— Ты бы хошь канав нарыл, что ли… — толковали мужики. — А то где ж тут уберечься… Гляди, как выгон-то нам нарезали… клином ведь прямо в твой выгон упирается…

— А мне что за дело! — огрызался Большухин, свысока посматривая на весь крестьянский мир. — Чего смотрели, когда надел брали! Так вас, дураков, и надо учить! А я из-за ваших глупостей рыть канав не стану… Пастухов нанимайте!

При всей осторожности, пелехинцы все-таки раза два-три в лето платили Ермилу Ивановичу за потраву… Как-то незаметно, исподволь, исподтишка Большухин забрал в руки пелехинцев, да таково ловко, что те и очнуться не успели, как все со своими детишками и животишками очутились у него в кулаке. Тому он отпустит в долг семян, тому хлеба даст до осени, тому денег выдаст под летнюю работу; на всем берет он проценты жидовские, а крестьяне ежатся, да идут к нему.

Невмоготу приходилось пелехинцам…

А у Ермила Ивановича, как на грех, была еще скверная привычка — самым серьезным образом дразнить мужика, тыкать ему глаза «волей».

— Я, брат, принуждать тебя не могу… — рассудительно, смиренным тоном говорил он, все крепче и крепче затягивая петлю на шее своей жертвы. — Ты, брат, человек вольный… Скажем, «по-божески», так… Соглашаешься — ладно, нет — и с богом, скатертью дорога — счастливый путь! Неволить тебя не могу…

— Это что и говорить… — соглашается мужик, попавший в его сети, в самом деле как бы признавая, что он «волен» сам удавиться или предоставить удавить себя Ермилу Ивановичу или кому-нибудь другому.

И Ермил Иванович своими «божескими» разговорами и поддразниванием иногда, бывало, до того доймет мужика, что даже в пот его вгонит.

— Эх, ну тебя!.. Душу, душу-то вымотал ты у меня… — с укоризной иной раз скажет мужик.

— Чем же это, голубчик, я тебе душу вымотал? — простодушно спрашивает Ермил Иванович, щуря, как кот, свои маслянистые глазки. — Я тебе привожу настоящие резоны, как есть…

— Резоны… — с затаенной злобой бормочет мужик, неистово почесывая затылок. — Резоны… Понимаешь: жрать нечего, хлебушка нет… а ты — про «волю»!.. Резоны!..

В конце концов всегда почти выходило так, что мужик живьем давался Ермилу Ивановичу. И по правде сказать, у Большухина силы было не меньше, чем прежде у барина, только обличьем бог его обидел, да почету барского ему не хватало. Хотя он был и силен, а все-таки — только «Большухин»… так же как и сударушка его, Пелагея Филипповна, хоть и бела была, и городское платье носила, а все-таки была только — девка подзаборная…

Не раз также Ермил Иванович принимался пугать пелехинцев «машиной»…

— Вы со мной не больно-то куражьтесь, соколики! — говорил он при случае. — Я вот посмотрю-посмотрю, да заведу машину и буду все машиной делать, а вас всех к лешему!

И каждый раз, когда мужики чем-нибудь досаждали ему, он стращал их призраком машины.

— Вот ужо погодите, голубчики, выпишу машину… белугой заревете вы у меня…

Если немножко что, сейчас: «Вот ужо машину выпишу» и т. д. Раз один мужик — человек очень сдержанный и молчаливый — даже осерчал на него, не выдержал его постоянных застращиваний и в отчаянии крикнул ему:

— А ну тя к черту! Выписывай, что хошь… Надоел ты нам со своей машиной… «Выпишу, выпишу…» А что же она у тебя о сю пору не едет, эта самая машина, ну?..

Большухин плюнул и отошел…

С купцами старого уклада у него «по внешности» не было почти ничего общего, за исключением разве субботних хождений в баню. В речах, в обхождении и вообще в образе жизни Большухин как-то выбился наполовину из купеческой колеи, хотя в то же время ни в какую другую колею не попал. Сапоги, например, он носил городские, опойковые, но штаны все-таки заправлял в сапоги; русскую ситцевую рубаху «косоворотку» любил носить навыпуск, подтягивая ее пояском, а сверх рубахи надевал жилет, на котором красовалась серебряная часовая цепочка. Иногда, выезжая куда-нибудь в деревню, он при этом надевал еще сюртук. В город Большухин отправлялся в немецком платье, и это платье, по истине сказать, сидело на нем, как на корове седло. Волосы он носил длинные, а не стриг их в кружок по-мужицки; фуражку сдвигал на затылок.