Черные зубы

Перед моим мысленным взором возник портрет покойной — обладательницы того голоса, что я слышала: круглое лицо с широкими холмами скул, но в целом изящное, плоть источена голодом и червями, тело напоминает воск. Водопад черных растрепанных волос кое-где до сих пор удерживают острые золотые булавки.

— Не думаю, что можно остаться горячей штучкой, пролежав столько лет мертвой.

— Задействуй хоть чуть-чуть воображение. Те­лесная оболочка, разумеется, подверглась разложению. Но ее духовная сущность, возможно, нет.

— Пошляк ты, Филлип. — Мой смех вышел жалким, натужным, фальшивым, вымученным.

Но Филлип, ничего не заметив, все так же широко ухмылялся. Я не могла прогнать из головы мысль о том, что скрывается у него под ногами.

— Я просто распаленный самец, — признался он. — И веду себя соответственно.

Это уже была наглость за гранью приличия.

— Прелестно. Пообещай мне, что будешь держать себя в руках.

— Обещаю приложить все возможные усилия. — Филлип вытянулся по струнке, притиснул к сердцу сжатую в кулак руку, словно принося военную присягу. Снова эта ухмылка, этот самоуверенный, оплаченный госбюджетом оскал кандидата в президенты.

— Лососни тунца. — Я показала ему средний палец и перевела взгляд на перегородку.

Там красовались не только тануки. Были и другие ёкаи^[3]. Всевозможные ёкаи, настоящий парад нечисти. Кицунэ^[4] в изысканных томэсодэ^[5], с вопросительно загнутыми хвостами. Нингё^[6], выползающие из полного сокровищ моря. Каппы^[7] и громадные óни^[8], торгующиеся над корзинами, полными огурцов. Все лица, вышедшие из-под кисти художника, принадлежали ёкаям. Даже лица домохозяек: у одних имелись глаза, у других — только губы, у некоторых рты были распялены в жуткой улыбке до ушей. Они все были гребаными ёкаями. Все до единой.

— Кошка, я просто хотел тебя посмешить. И все.

— А… теперь это так называется.

Филлип смахнул с глаз челку и прижал ладони к груди в карикатурной имитации отчаяния:

— Ты больно меня уязвила.

— Это твое эго тебя уязвило. Я лишь послужила его орудием.

И тут он рассмеялся. Как будто это было не важно, как будто это не могло иметь никакого значения ни для него, ни для кого бы то ни было, как будто не имело никакого значения, что столько людей в этом мире ждут, готовые пожертвовать всем ради одного его поцелуя. Филлипу не было нужды марать себя злобой — при его-то благословенно-изобильной гетеросексуальной, белой, маскулинной, финансово обеспеченной жизни.

— Ты клевая девчонка, Кошка. Ты же это знаешь, верно? А клевые девчонки заслуживают счастья.

— Думаю, ты несколько преувеличиваешь, — ответила я, выдав в качестве бонуса полуулыбку. Все эти пожелания счастья — тоска смертная, но я не могла винить Филлипа за его благие намерения. Я ужасно устала. Устала быть несчастной, а еще сильнее устала стыдиться того, что я несчастна. С учетом того, какую неподъемную глыбу представляла собой вера Филлипа в свои идеалы, проще было согласиться, чем спорить. — Но я ценю твое участие.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Шепот, такой тихий, что не улавливался мозжечком. Слова тонули в эхе голоса зовущего нас Фаиза — послеобраз, ощущение зубов на коже. Мы вышли из комнаты, и наше будущее накрыло нас. Как свадебная вуаль, как траурное облачение. Как пена на губах невесты, утопающей в земле.

Особняк был гигантским. Больше, чем следовало. Выше. На задворках моего сознания внутренний голос захлебывался вопросами: дом и должен быть таким огромным? Память меня не подводит? Все хэйанские особняки строили в два этажа или больше?

Это отдавало бредом.

Однако вот он, дом. Хотя этажей было всего два, каждый вмещал в себя по меньшей мере двенадцать комнат и несколько внутренних двориков, симметрично связанных друг с другом аскетично украшенными коридорами. Все стены особняка покрывали выцветшие изображения ёкаев: каппы и двухвостые нэкомата^[9], кицунэ с головами, прикрытыми как у домохозяек, покупают у цапель свежую рыбу. Домашний быт сквозь демоническую призму.

Мы бродили по просторам особняка, вместе и по­одиночке, пробираясь сквозь развалины. В одной комнате сидели терракотовые монахи, склонив головы, отягощенные многовековой скорбью. В другой были куклы с черным лаком на губах. В третьей мы нашли книги, точнее, останки книг. Толстые тома обратились в труху, в пищу и пристанище насекомых, они кишели личинками, скручивались, истлевая. Хотя выглядели книги пугающе, пахли лишь темной зеленой влагой.

Украшенная светлячками, звездами и последними в этом году песнями цикад, ночь входила в свои права, расцвечивая мир темными тонами индиго. Из соседней комнаты донеслась музыка: Тейлор Свифт и Coldplay и Карли Рэй Джепсен. Местом празднования мы выбрали один из обеденных залов первого этажа. Там были сёдзи с изображением отдыхающих тэнгу^[10], они позволяли перегородить помещение, чтобы получилось несколько комнат. Немного личного пространства, шутили мы, для будущих супругов.