Черные звезды

После пневмомолотка он взялся за киянку, потом пошел в дело скарпель. Когда выделывал левую сторону Лица, щеку и скулу, движения замедлились. «Не так надо, не так, протестовал в нем опыт хорошо набившего руку гарпунщика, височная кость не так идет. И надбровие не по анатомии… а тем самым и не по жизненной правде!»

Григорий остановился, отошел к краю помоста: да нет, все верно! Лицо выражало мысль и неправильностями тоже. «К чертям эти черепа из учебников, унылое педантство!» Он вернулся к работе, уверенный, что делает верно, и получится хорошо.

Потому что выше правды Мысль… шепнул он, нанося осторожные и сильные удары по камню. Выше правды талант, сила его сила созидания!

И вышло хорошо весьма!

…Как раз кончилась смена. Работницы повалили из цехов, торопясь по делам, по домам. А другие шли к проходной на вечернюю. Но все останавливались у Лица, замолкали, смотрели. Новые, появлявшиеся с проходной или из ближних улиц с оживленными разговорами и смехом, тоже останавливались, смолкали, смотрели. Необычна была эта тишина.

Обессиленный Григорий сидел в сторонке, на пачке тротуарных плит, смотрел на небо и деревья, на здания, компрессор, на толпу около его скульптуры. Только на работу свою он не смотрел, боялся, хотя и знал в душе, что не показалось ему, действительно вышло хорошо.

Автор не берется описать созданное скульптором. Ну, девичье лицо в санитарной шапочке на мраморных волосах, полупрофилем выступающее из глыбы. Если подходить со строгих позиций, то скульптура вроде не завершена: ни бюст, ни барельеф, трудно определить даже, где кончаются линии лица и начинаются вольные изломы камня. Но и в этой незавершенности был свой смысл, что-то от рождающейся из пены Афродиты… Что еще опишешь словами: габаритные размеры? Если бы то, что художники выражают линиями и красками, музыканты звуками, актеры движениями и интонациями, если бы все это было четко переводимо в слова, искусство утратило бы смысл. Но оно живо и жить будет вечно, потому что выражает мысли и чувства тоньше слов и не сводимо к ним.

Вряд ли и работницы пытались оформить словами впечатление от скульптуры. Они просто смотрели и каждая что-то поняла о себе.

«Все, пора уходить, Григорий Иванович поднялся с плит. Ныне отпущаеши…» Он протиснулся к мосткам, собрал раскиданный инструмент, сложил в чемоданчик.

Это вы сделали?

Он обернулся. Девушки смотрели теперь не на мраморное Лицо, а на него. Спрашивавшая подошла ближе. У Кнышко сбилось сердце: лицо ее строгое и нежное было похоже на то, что изваял он. Григорий Иванович оставил чемоданчик, распрямился.

Это вы? повторила она.

Да… вроде я, с неловкой улыбкой промямлил Кнышко, сроду не терявшийся перед женщинами.

Девушка приподнялась на цыпочки, обняла Григория теплыми руками и крепко, по-настоящему, как знающая и любящая его женщина, поцеловала; никогда ему не был так сладок женский поцелуй. Потом растрепала ему волосы над лбом и ушла, смешалась с другими. В глазах у скульптора все расплылось, он отвернулся. Что-то я сегодня слаб на слезу… Григорий Иванович глубоко вздохнул, подхватил чемоданчик и пошел прочь.

Но не сделал он и десятка шагов, как его окликнули.

Товарищ Кнышко! это нагонял расстроенный и озабоченный замдиректора Гетьман. Григорий Иванович… я, конечно, понимаю: творческая индивидуальность, самовыражение натуры и все такое но ведь это что же получается?! Согласно договору вы подрядились исполнить из мрамора полновесную статую работницы, так сказать, в полный рост. Руки, ноги, корпус… и модельки такие показывали нам. А сделали-то что?! он драматическим жестом указал на Лицо.

Григорий спросил сочувственно:

Не комплект?

Именно что не комплект, задиристо вскинул голову Гетьман. Не соответствует пункту три!

Да это я не по договору, а так, улыбнулся скульптор. Вон для них. А от договора и вознаграждения я отказываюсь.

Вот те на! замдиректора даже приподнял очки. Как же так?

И Григорий в новый миг просветления увидел перед собой не величественного администратора, а захлопотанного и сбитого с толку старика.

По складкам и морщинам на лице Гетьмана, по взгляду выцветших серых глаз, по тонким сухим губам, по редким, просвечивающим в лучах низкого солнца волосам скульптор прочел, что нету у него личной жизни, поскольку дети выросли, разъехались, обзавелись семьями и подзабыли родителя; что посему служебные дела для него последнее пристанище личности, отступить от них значит потерять себя; только этим он и держится, этим сокрушает темное стариковское одиночество, а, оставшись не у дел, сразу помрет; что он угрюмо привык к тому, что его не любят, не понимают и не стремятся понять, а лишь боятся. «Как его зовут: как имя-отчество? попытался припомнить Кнышко. А то все Гетьман да Гетьман». Но не вспомнил.